Сердце забилось, дыханье прервалось. Я не сразу ответила отцу на его вопрос: кто там?
- Мать! - сказала я наконец.
- Я все слышала! - крикнула она, убегая.
Через минуту она быстро вошла в комнату, с горящими глазами и красными пятнами на лице.
- Владимир Григорьевич! - воскликнула она. - Я все слышала, я очень взволнована, у вас опять заговоры против меня, нам надо объясниться!
- Нет, Софья Андреевна, я повторю вам все, что мы говорили, - спокойно сказал Владимир Григорьевич.
Мы с отцом вышли в залу к брату Мише, только что вернувшемуся из астраханских степей, куда он ездил покупать лошадей. Миша рассказывал отцу про веру калмыков, как они своим божкам молятся.
- Как странно, - сказал отец, - одна из величайших и глубоких религий (магометанство) превратилась теперь в такое грубое язычество.
Но разговор не вязался, перескакивая с предмета на предмет. Все мыли и чувства отца были сосредоточены на разговоре в кабинете.
Заговорили об отрубах.
- Что ж, у вас там применяется этот ужасный, отвратительный закон 9 ноября? - спросил отец у Миши.
- Да, я теперь тоже в нем разочаровался, - ответил Миша, - сколько ссор, споров среди крестьян.
- Да им это и нужно, - сказал отец, - и стал, как всегда, выражать свое отрицательное отношение к столыпинскому закону.
Из кабинета слышались голоса Черткова и матери. Они то повышались, то понижались, и отец волновался, прислушиваясь к ним, среди разговора вставал, уходил в кабинет, опять возвращался.
Наконец, мам? и Владимир Григорьевич вышли в залу и Чертков, простившись с отцом, сейчас же собрался уезжать. Я пошла его проводить, чтобы узнать, чем кончился разговор. Оказалось, что Владимир Григорьевич прямо сказал матери, что дневники у него, так как отец поручил ему работу над ними. И отец подтвердил это. Тогда мать потребовала, чтобы Чертков дал ей расписку в том, что он по первому требованию вернет дневники.
- Только не вам, Софья Андреевна, а Льву Николаевичу, - сказал Чертков и тут же написал письмо отцу об этом.
- А теперь пусть Лев Николаевич даст мне расписку в том, что он отдаст их мне, - сказала мать.
Но отец решительно отказался.
- Не доставало еще, чтобы муж давал расписку своей жене, - сказал он.
Чертков уговаривал мать не мучить отца. Он говорил о том, как она будет раскаиваться, если отец умрет и она поймет, что была причиной его смерти. Чертков несколько раз целовал руку матери, прося ее успокоиться, пожалеть отца.
В этот день приехала милая "старушка Шмидт". Она была в отчаянии от того, что происходило, и долго расспрашивала меня. Рассказывая ей все, я совсем расстроилась, расстроила ее и убежала в сад. Меня охватило полное отчаяние, положение казалось мне безвыходным, я не могла смотреть на страдания отца...
Я села на скамеечку в саду под тремя липами. Мой черный пудель Маркиз был со мной. Он всегда чувствовал, когда я расстроена. Сначала он думал развеселить меня, схватил в зубы палочку, подбросил ее в воздухе и ловко поймал, но видя, что мне не до игры, он вскочил рядом со мной на скамейку, стал тереться мордой об меня, лизать руки.
Придя домой, я вдруг почувствовала такую слабость, что легла. Но покоя не было. Пришла мать и долго, долго говорила со мной, упрекая меня в том, что я стремлюсь разлучить ее с отцом, что я выдала ее, когда она подслушивала у двери. Тяжело мне было, но, думая об отце, я изо всех сил старалась не раздражаться и спокойно отвечать ей.
- Да, ты мой крест, - закончила она. - Вот Ванечка умер, а ты осталась на горе мне...
Мнение мое о состоянии матери менялось беспрестанно. Бывали минуты, когда я нисколько не сомневалась в том, что она ненормальна.
Я была простужена и до 12 часов лежала в постели. Входил отец, как всегда ласковый, спрашивал о здоровье. А вскоре после его ухода вошла мам?. Она была очень внимательна, добра, давала мне советы. Я была тронута и благодарила ее.
Но разговор коснулся Черткова. Мам? не могла простить ему фразы: "Я уже много лет ваш друг, Софья Андреевна, и если бы я хотел, я давно бы мог напакостить вам и вашей семье, но я этого не делал и никогда не сделаю". Мам? перевернула эту фразу так, что Чертков, пользуясь своими связями, хочет ей напакостить. Она много говорила о том, какой грубый, отвратительный человек Чертков, что, разумеется, ему выгоднее быть "другом Толстого", чем глупым офицером и т.п., говорила, что она пишет записки и что записки эти она отдаст в музей с тем, чтобы никто из детей, - "как ты, например", - обратилась она ко мне, не вздумал их уничтожить.
- Зачем же их уничтожать, разве в них есть что-нибудь дурное? - спросила я.
Мам? не ответила и продолжала говорить плохое про Черткова и отца, пока я ее не попросила замолчать...
В этот же день после завтрака отец поехал в Телятинки. Мам? ужасно волновалась, выскакивала на двор, послала за отцом пролетку и была, видимо, рассержена, что отец уехал к Черткову. Когда отец вернулся, мам? накинулась на него и стала кричать. Я хотела уйти. Но отец взял меня за руку и каждый раз, что я порывалась выйти, удерживал меня.
- Ты все забыл, летишь к Черткову, мокнешь на дожде, а я тут беспокоюсь, кричала мам?. - Ты ездишь, принимаешь человека, который хочет напакостить твоей жене! Ты должен сказать ему, что если он хочет ездить к нам, он должен извиниться и отдать мне дневники.
Я попробовала увести ее.
- Вы все убить меня хотите, хотите, чтобы у меня сделался нервный удар! вскрикивала она.
Она долго мучила его и наконец уже после того, как он сказал ей, что хочет спать, она вышла, а я за ней, крепко притворив дверь, чтобы она снова не ворвалась к отцу.
Через несколько секунд она прибежала к нам в "ремингтонную".
- Убить меня хотите, злодеи, у меня сейчас нервный удар будет!
- Не у тебя, а у отца, - сказала я. - Если ты будешь так продолжать, он и месяца не проживет...
Я едва говорила, спазмы сдавили мне горло.
- А я, ведь я измучена, посмотри, как я похудела!
- По своей вине, никто не мучает тебя, а ты, что ты с отцом делаешь! Ты измучила его!
Мам? вышла, но не успела я еще прийти в себя, как она снова вошла.
- Саша, ты говоришь, что я уморю отца, он уже умер для меня душой, а телесно мне все равно.
- Тебе все равно, а нам нет, пускай Таня и другие видят и знают, что ты с ним делаешь!
- А мне до вас дела нет!
- Так знай же, что нам не все равно! - закричала я, не помня себя от ужаса, обиды, гнева. - Мы, дети, не позволим тебе замучить отца до смерти!
- Бессильны, - с насмешливой злобой ответила она мне и вышла из комнаты.
Завещание
Как я и предполагала, присяжный поверенный Муравьев, которому я отвезла на просмотр завещание отца, нашел его юридически неправильным и не имеющим никакой цены. Необходимо оставить права на чье-нибудь имя с тем, чтобы это доверенное лицо исполнило волю отца и отказалось бы от авторских прав. Неприятно было снова напоминать отцу об этом деле, заставлять его опять мучиться сомнениями.
Когда мы с Чертковым сообщили отцу о заключении Муравьева, отец ничего не сказал, а мы больше не напоминали ему, зная, что он не переставая об этом думает.
Действительно, через несколько дней он сообщил Черткову, что решил составить все свои сочинения трем своим детям: Сергею, Татьяне и мне. Он знал, что мы исполним его волю.
Но один раз, когда я утром пришла к нему в кабинет, он вдруг сказал:
- Саша, я решил сделать завещание на тебя одну? - и вопросительно поглядел на меня.
Я молчала. Мне представилась громадная ответственность, ложившаяся на меня, нападки семьи, обида старших брата и сестры, и вместе с тем в душе росло чувство гордости, счастья, что он доверяет мне такое громадное дело.
- Что же ты молчишь? - сказал он.
Я высказала ему свои сомнения.
- Нет, я так решил, - сказал он твердо, - ты единственная сейчас осталась жить со мной, и вполне естественно, что я поручаю тебе это дело. В случае же твоей смерти, - и он ласково засмеялся, - права перейдут к Тане.
Внутри точно оборвалось что-то, сердце сильно, сильно застучало, я чувствовала, что на спину навалилась громадная, непосильная тяжесть. "А может быть, так лучше, - думала я, - я скорее полажу с Чертковым, который по-прежнему остается главным издателем и редактором отцовских произведений".
22 июля в лесу, в нескольких верстах от дома, было подписано завещание. Сидя на пенышке, отец с начала до конца переписал своей рукой. Свидетели Радынский, Сергеенко и Гольденвейзер - засвидетельствовали отцовскую подпись.
Я знала, как тяжело отцу было решиться на этот поступок, как долго он колебался. Его мучило, что он не может объявить об этом семье, что он вынужден писать завещание тайно, ему тяжело было писать юридический документ, получавший силу только после утверждения суда.
Но отец твердо решил хотя бы после смерти уничтожить те компромиссы, которые он допустил при жизни.
Один раз, когда он ложился спать, а я была рядом в кабинете, он через затворенную дверь окликнул меня.
