Несмотря на то что Виргиния была наводнена войсками, аболиционисты все же не теряли надежды на спасение капитана. Бостонские друзья во главе с Хиггинсоном собрали небольшой, хорошо вооруженный отряд молодежи и намеревались напасть на тюремную стражу в тот момент, когда арестованного повезут к месту казни. Однако Браун не соглашался на это, и Хойт сообщил в Бостон, что, по его мнению, единственный человек, который может подействовать на Брауна, уговорить его, — это его жена Мэри Дэй Браун.
Хиггинсон тотчас же отправился в Северную Эльбу. Он нашел всю семью в большом и темном бревенчатом доме. Сэлмон Браун был здесь единственным мужчиной — дом населяли женщины семейства Браун. Хиггинсон отметил про себя общую для всех Браунов суровую сдержанность, почти величие. Здесь не рыдали и не причитали от горя. Энни, приехавшая недавно из Кеннеди-Фарм, качала ребенка только что овдовевшей Бэлл. Некогда беспечная и насмешливая Руфь низко склонила над шитьем золотоволосую голову: Руфь была вдовой убитого Вила Томсона.
Но вот вошла слегка сутуловатая женщина, и все в комнате словно подтянулись, словно перед лицом ее великого горя захотели забыть о своих собственных горестях. Мэри Дэй, жена капитана, только что потеряла двух сыновей и теперь готовилась потерять мужа.
Хиггинсон осторожно приступил к цели своего приезда. Миссис Браун должна поехать вместе с ним в Чарльз-Таун и уговорить капитана бежать. На нее вся надежда.
— Если отец не соглашается бежать, не нужно настаивать. Это бесцельно, — вмешалась вдруг Энни.
Хиггинсон поглядел на нее, и ему внезапно почудилось за ее чертами другое лицо, старое и мужественное.
— Джон не зовет меня к себе, значит, он не хочет, чтоб я приезжала к нему, — сказала жена капитана.
Но тут выступил Сэлмон. Он подошел к матери и погладил ее по гладко зачесанной голове.
— Ты должна поехать, ма, — сказал он твердо. — Мы должны испробовать все, чтобы спасти отца.
В эту ночь Мэри Дэй позже обычного сидела за вязаньем. Она вязала шерстяные носки мужу, чтобы взять их с собой в чарльз-таунскую тюрьму.
— Я всегда молилась, чтобы Джон был убит в бою и не попал в руки рабовладельцев, — сказала она Хиггинсону, — но теперь, когда я вспоминаю благородные слова о свободе, которые он произнес на суде, я не могу жалеть о том, что случилось… У меня было тринадцать детей, мистер Хиггинсон, большую часть я похоронила, когда они были маленькими. После смерти Оливера и Уатсона их осталось только четверо. Но если мне суждено видеть гибель моего дома и моей семьи, то пусть это принесет хоть какую-нибудь пользу бедным рабам.
Хиггинсон невольно преклонился перед этой женщиной: из какого же материала была создана она и вся ее семья?
Каким-то образом слух о готовящемся приезде жены достиг узника № 18. Мэри Дэй, прибывшей с Хиггинсоном в Бостон, передали его телеграмму:
«Ради бога, не допускайте приезда м-с Браун сюда».
Вслед за телеграммой пришло письмо, адресованное Хиггинсону:
«Дорогой друг, если моя жена приедет сейчас сюда, это только расстроит ее, прибавит мне горя и никак не может подействовать на меня хорошо. Убедите ее остаться дома, хотя бы до тех пор, пока я не дам ей знать о себе. Дома она найдет в тысячу раз больше утешения, чем где бы то ни было. Ее присутствие здесь только увеличило бы мои страдания. Я прошу ее быть спокойной и послушной и не поступать опрометчиво. Я ни в чем не нуждаюсь и чувствовал себя вполне бодрым, пока не услышал, что она собирается сюда. Я прошу ее сдерживаться и оставаться на месте до последних дней этого месяца, не поддаваясь чувству жалости. В этом деле я лучший судья, чем кто бы то ни было. Пожалуйста, перешлите это письмо при первой же возможности моей жене.
Ваш друг Джон Браун».
— Все погибло, — сказал Хиггинсон, передавая письмо Мэри Дэй.
Сутулая женщина молча прочла то, что написал ее непреклонный муж. Рот ее вздрагивал, и тяжелая, не женская морщина перерезала ее лоб.
— Видите, я лучше всех знаю Джона, — сказала она почти неслышно, — он не хочет, чтобы его что-нибудь отвлекало в последние минуты. Но он еще позовет меня, я уверена.
И Мэри Дэй поехала в Филадельфию, чтобы оказаться поблизости, когда муж позовет ее к себе.
Этот день наступил. Она получила письмо, помеченное чарльз-таунской тюрьмой, со следами пальцев тюремщика.
«Мэри, если ты готова перенести свидание со мной перед моим концом и приехать сюда, чтобы собрать останки наших дорогих сыновей и твоего мужа (виргинцы позволят тебе это), прошу тебя, приезжай».
Что-то сдавило ей горло, когда она писала прошение на имя губернатора Уайза:
«Прошу о выдаче мне смертных останков моего мужа и сыновей для приличествующего погребения их среди их родственников. Мэри Браун».
Утром 1 декабря будущая вдова капитана приближалась уже к Чарльз-Тауну. В карете сидел капитан милиции, по бокам и сзади скакали десять кавалеристов. Так приказал губернатор. Даже одинокая женщина, погруженная в свое горе, казалась ему опасной.
В конторе тюрьмы ее обыскали. Руки тюремщиков скользили по ее платью, по волосам. Она покорно поворачивалась, безучастная ко всему, кроме одного, — мысли о нем. Наконец длинный серый коридор. Тюремщик останавливается перед дверью № 18. Поворачивается ключ, и Мэри Дэй видит своего мужа.
На нем незнакомая ей куртка, и борода его стала еще длиннее. Он делает два шага ей навстречу, звенят кандалы, он неловко подхватывает их рукой.
— О Джон!
— Мэри!
Они держатся за руки, едкие слезы мешают им глядеть друг на друга.
Браун бережно усаживает жену на табурет, он говорит ей, что совсем спокоен.
— Я прожил долгую жизнь, Мэри. Все, что случилось, — к лучшему…
Голос мужа доносится до нее словно сквозь глубокую воду.
— Я привезла тебе теплые носки, — говорит она машинально.
Браун радуется этому проявлению жизни в ней. Он расспрашивает ее о доме, о детях. Оставили ли они под паром восточное поле? А изгородь исправлена? Когда пойдет в школу Нэл? Он хотел бы, чтобы все его дети получили хорошее образование.
Мэри Дэй трогает рукой его кандалы.
— Это будет завтра, Джон?
Он уклоняется от ответа.
— Скажи, Мэри, ты проклинаешь меня за ту жизнь, которую я тебе создал?
Жена качает головой. Нет, она с самого начала знала, что свобода потребует от нее многих жертв…
— Это будет завтра, Джон? — настойчиво повторяет она.
Он не успевает ответить. За дверью раздаются шаги.
— Свидание окончено. Карета ждет вас, миссис Браун.
— Подождите, — возбужденно говорит капитан, — разве жена не останется со мной всю эту последнюю ночь?!
— Нет, губернатор не разрешил, — отвечает за дверью равнодушный голос, — есть распоряжение губернатора отправить миссис в Ферри.
Внезапное бешенство овладевает Брауном.
— Распоряжение! Распоряжение на эту ночь!! — кричит он в исступлении. — Какой дьявол хочет разлучить меня с женой!.. Я не позволю этого!..
Он кричит и бьет кулаками в железную дверь. Кандалы впиваются ему в ноги, кулаки разбиты, но он ничего не чувствует, он слепо бьет и бьет по железу, одна из ран на голове вдруг открывается, и кровь заливает ему глаза.
— Джон! — Мэри Дэй кладет ему руку на плечо.
Этого достаточно. Так же внезапно, как пришло бешенство, приходит спокойствие.
Он целует жену.
— Иди, Мэри. Все хорошо. Прощай.
— О Джон… прощай.
— Зачем ты едешь в Ферри?
Мэри Браун бледнеет. Капитан зорко смотрит на нее.
— Зачем ты едешь туда?
— Там… я буду ждать… тело, — запинаясь, говорит женщина.
И Джон Браун понимает, что «тело» — это он.
Прижавшись к решеткам камер, пять заключенных слушали шаги своего капитана. Около каждой из дверей шаги на секунду замедлялись, и ясный голос говорил:
— До свиданья, друзья…
Они все верили, что встретятся после смерти там, где не будет ни рабства, ни злобы, ни несправедливости. Через две недели казнят Императора Грина и «студента» Копленда, тонкого темноволосого Кука и молодого квакера Эдвина Коппока. Через шесть месяцев отправят на эшафот Стевенса, которому предварительно залечат раны, и Хэзлета, пойманного в горах Пенсильвании. У властей не было никаких доказательств, что Хэзлет находился с восставшими. До последнего дня осужденные и сам Джон Браун твердили, что он им не известен, что он не был с ними. И все-таки его уличили и казнили. Пока Хэзлет и Стевенс находились в чарльз-таунской тюрьме, северные аболиционисты Хиггинсон и Монгомери подробно разработали план их освобождения. Но план этот потребовал бы множества человеческих жертв, и оба смертника самоотверженно от него отказались.
Давно уже не было такого солнечного утра. Горы сияли, чуть окутанные голубой дымкой. Слегка морозило, и солдаты топали ногами, чтобы согреться. Их было много в этот день в Чарльз-Тауне, так много, будто предстояла не казнь одного старого человека, а большое сражение.
