(иного и трудно было бы ожидать от такого оригинального мыслителя). Изложение взглядов досократиков или платоников интересовало его не само по себе, а как основа для их критического рассмотрения в ходе разработки своего учения. Поставленная таким образом задача требовала в свою очередь систематизации предшествующих учений на основе принципов, выработанных самим Аристотелем.
Стоит ли удивляться тому, что при этом Аристотель неоднократно прибегал к натянутым и, просто неверным интерпретациям? Признание этого очевидного факта не имеет ничего общего с бытующим сейчас мнением о том, что он систематически искажал и попросту не понимал учений досократиков. Но не следует впадать и в другую крайность, доказывая, что устами Аристотеля везде глаголет истина. Известно, что даже своему учителю Платону он иногда приписывал такие взгляды, которые не только отсутствуют в диалогах Платона, но и прямо им противоречат. Так было, например, с доктриной о числах как неких промежуточных сущностях между идеями и вещами, с учением о единице и неопределенной двоице и т. д. {220}
Таким образом, у нас есть основания подозревать, что и в случае с пифагорейцами мы сталкиваемся с подобной же тенденцией. Это тем более вероятно, что здесь перед Аристотелем стояла гораздо более сложная проблема. Взявшись за анализ философских доктрин пифагорейцев, он неизбежно оказывался перед выбором: либо излагать учения каждого из них по отдельности — тогда станет очевидным, что все они различны, либо представить их как единое целое — тогда для них нужен некий общий знаменатель, который характеризовал бы всю школу и одновременно отличал бы ее от других школ. Таким общим признаком Аристотель выбрал число. В конце концов некоторые поздние пифагорейцы действительно кое-что говорили о числе, тогда как милетцы, элеаты или атомисты вообще ничего о нем не говорили. Отыскать другой общий критерий Аристотель не захотел, а скорее всего, не сумел, ибо сделать это в самом деле чрезвычайно непросто.
Однако Аристотель, на этом не остановился. На основании высказываний отдельных поздних пифагорейцев он создал такое учение о числе, которого, ни у кого из них не было. А поскольку подтвердить его Аристотель почти ничем не мог, он прибег к оригинальному решению: приписал тезис «все есть число» школе в целом и никому в отдельности, а разбирая взгляды конкретных пифагорейцев, никогда не говорил об их принадлежности к этой школе.
Противоречия между числовой доктриной и зафиксированными самим же Аристотелем взглядами ранних пифагорейцев бросаются в глаза. В «Метафизике» несколько раз утверждается, что никто из пифагорейцев ничего не говорит о материальных началах (Мет. 989 b,30, 990 а 16), между тем Гиппас полагал, что в основе всего лежит огонь (Мет. 984. а 7), а Гиппон — вода (Мет. 984 а 4). Согласно Аристотелю, пифагорейцы все объяснили при помощи количественных характеристик, а у Алкмеона и Менестора мы находим лишь качественные противоположности, главные из которых — холодное и теплое (Мет. 986 а 27; 32 А 5). Пифагорейцы считали душу гармонией (О душе. 407 b 27; Пол. 1340 b 18), а Гиппон писал, что она состоит из воды. (О душе. 405 b 5). В целом Аристотель приводит четыре (!) совершенно различных пифагорейских взгляда на душу, никак не объясняя этот странный факт.
Учения ранних пифагорейцев настойчиво сопротивляются тому, чтобы связывать их с числовой философией. Фактически сам Аристотель лишний раз подтверждает, что в основе философии природы известных ему пифагорейцев лежали материальные начала и связанные с ними качества. В этом они ничем не отличались от других досократиков. Если Пифагор и утверждал, — что «все есть число», его последователи оказываются, совершенно непохожими на адептов, упорно повторяющих то, что «Сам сказал». Кстати, выражение ***** *** впервые встречается только у Цицерона (О прир. богов. I. 5, 10) и вполне может восходить к псевдопифагорейским трактатам, написанным на дорийском диалекте. Но и в том случае, если они являются промежуточным источником и это выражение возникло в акусматической традиции, ясно, что оно не относилось к научным и философским теориям. Так мог говорить приверженец религиозного или нравственно-политического учения Пифагора, пифагорейские же ученые и философы отнюдь не страдали недостатком самостоятельности и оригинальности.
Но и учитывая эти качества пифагорейцев, трудно понять, каким образом они смогли избежать влияния центральной идеи основателя школы. Или, может быть, вместо искусственного противопоставления пифагорова числа и качественных начал ранних пифагорейцев постараться найти преемственность в их взглядах? В сущности для этого необходимо только одно: отбросить идею о том, что в основе философии Пифагора лежало учение о числе. После того, что говорилось выше об учениях пифагорейцев V в. до н. э., это не составит особого труда.
Начнем наше доказательство от противного: предположим, что философия числа, содержащаяся у Аристотеля, принадлежит самому Пифагору. Что она собой представляет? Аристотель дает три различных и взаимно противоречивых варианта этой доктрины, а это верный признай того, что мы имеем дело с его собственной интерпретацией {221}. Во-первых, вещи являются числами, в том смысле что числа служат материальной основой мира (Мет. 986 а 17, 987 b 28). Во-вторых, пифагорейцы уподобляют вещи, числам (Мет. 985 b 27; 987 b 11). В-третьих, элементы вещей являются одновременно и элементами чисел (Мет. 986 а 2, 17–19).
Очевидно, что первое положение противоречит второму: уподоблять числу можно только то, что им не является. Между тем Аристотель настойчиво повторяет, что число у пифагорейцев — это именно материальное начало, хотя и не приводит в подтверждение этого ни одного конкретного примера. Мы так и не можем сказать, какие именно вещи или элементы пифагорейцы отождествляй с числами. Зато можно смело утверждать, что о самостоятельном существовании числа вне физического мира они ничего не говорили (Мет. 987 b 28, 1086 b 16; Физ. 203 а 6). Эта черта характерна для всех досократиков: никто из них не говорил о самостоятельном существовании абстракции просто потому, что деление мира на материальное и идеальное еще не сложилось {222}. Телесны не только беспредельное Анаксимандра или воздух Анаксимена, но и Любовь (*****) Эмпедокла, Разум (***s) Анаксагора и т. д.
Подчеркивая телесность пифагорейского понимания числа, Аристотель явно хотел отделить эту школу от Платона и его учеников, впервые поставивших вопрос об онтологическом статусе абстракций, в том числе и математических {223}. Поскольку пифагорейцы в отличие от Платона не говорили, что число относится к миру идей и не считали его абстракцией, как сам Аристотель, значит их число материально — вероятно, так можно восстановить логику аристотелевской мысли. Но не считать число идеальным отнюдь не то же самое, что считать его материальным.
