Герцог привязался к ней вдвойне — поклоняясь ее красоте и восхищаясь ее умственным превосходством. Жалобы оскорбленной герцогини только придали сердечной склонности герцога упорный характер. Он провозгласил госпожу Жанлис Наставником своих детей. Раздраженная герцогиня протестовала против такого скандала, двор посмеивался, публика изумлялась. Общественное мнение, уступчивое перед теми, кто им пренебрегает, пороптало, потом замолкло; будущее оправдало отца: воспитанники этой женщины сделались не только принцами, но и порядочными людьми. Она привлекала в Пале-Рояль всех тогдашних руководителей общественного мнения, и первый клуб во Франции образовался, таким образом, во дворце первого принца крови.
Мирабо, который искал человека, способного олицетворять собой революцию, приходил на тайные свидания с герцогом Орлеанским, но удалился с неудовольствием, обнаружив свое разочарование оскорбительными словами. Ему нужен был заговорщик, а нашел он только патриота. Лафайет обвинял принца в том, что он сеет тревогу, подавить которую генерал чувствовал себя не в силах.
Якобы герцога Орлеанского видели, как и Мирабо, в группе воинственно настроенных мужчин и женщин, указывающим на дворец. Мирабо парировал нападки улыбкой презрения, а герцог Орлеанский доказал свою невиновность многочисленными и неоспоримыми свидетельствами о том, что не был в Версале ни 4, ни 5 октября.
Мирабо, разочарованный колебаниями и совестливостью герцога Орлеанского, считая его выше или ниже преступления, отказался от привлечения принца к своим честолюбивым намерениям и с тех пор старался сблизиться с Лафайетом. Последний, располагавший только вооруженной силой и видя в Мирабо силу нравственную, улыбался при мысли о дуумвирате, который обеспечил бы им власть. Между этими двумя соперниками происходили тайне свидания в Париже и Пасси, во время которых Лафайет, отвергая всякую мысль об узурпации в пользу принца, объявил Мирабо, что нужно отказаться от преступного заговора против королевы. «В таком случае, генерал, — отвечал Мирабо, — если вы хотите, пусть она живет! Униженная королева может быть полезна, королева убитая хороша лишь для плохой трагедии!»
Лафайет, уверенный в согласии короля и королевы и опираясь на негодование национальной гвардии, которую начинали утомлять восстания, позволил себе принять относительно принца тон диктатора и произнести против него фактически приговор об изгнании под предлогом поручения: герцогу Орлеанскому поручили немедленно поехать в Лондон. Но друзья принца в течение ночи побудили его переменить намерение. Он уведомил о том Лафайета запиской, Лафайет назначил ему новое свидание, убеждал его сдержать слово, велел ему выехать в двадцать четыре часа и проводил его к королю. Там принц принял на себя это фиктивное поручение и обещал не пренебрегать ничем, чтобы только уничтожить начатые в Англии интриги, направленные к поддержанию беспорядков во Франции. «Вы в этом деле более заинтересованы, чем кто-либо, — сказал ему Лафайет в присутствии короля, — потому что никто тут не скомпрометирован более вас».
Мирабо, узнав об этом давлении на герцога Орлеанского, предложил ему свои услуги, соблазняя его перспективой верховной власти. Составили уже план речи, которую Мирабо должен был произнести на другой день в Собрании. Он должен был объявить это поручение как преступный заговор, попытку ниспровержения одного гражданина, в лице которого затронута свобода всех. Мирабо не сомневался, что Собрание восстанет против столь отвратительной попытки, и обещал друзьям герцога Орлеанского наступление одного из таких поворотов общественного мнения, которые поднимают человека даже выше прежнего положения, им потерянного. Эти слова, поддержанные просьбами Лакло, Силлери, Лозена, во второй раз поколебали решимость принца. Ему показалось уже позорным то добровольное изгнание, которое сначала он же счел великодушным. На рассвете он написал королю, что не поедет.
Лафайет велел призвать его к министру иностранных дел. Там принц, снова переубежденный, написал Собранию письмо, которое разрушало весь эффект обвинений Мирабо. «Мои враги говорят, — сказал герцог Лафайету, — будто бы вы хвастаетесь, что имеете доказательства моего участия в событиях 5 октября». — «Это говорят скорее мои враги, — возразил Лафайет, — если бы у меня были против вас доказательства, то я уже велел бы вас арестовать. Я их не имею, но ищу».
Герцог уехал. По возвращении он делал бесполезные попытки поступить на службу во флот. В этом переходный момент Бертран де Мольвиль от имени короля обратился к герцогу, именуя его адмиралом. Герцог отправился благодарить министра. Он прибавил, что считал себя «счастливым милостью, которую король ему оказывал, так как она доставляла ему случай выразить королю чувства, оклеветанные гнусным образом. Я очень несчастен, — продолжал он, — моим именем злоупотребляли в описании ужасов, которые мне приписывались; меня сочли виновным потому, что я пренебрег оправданием. Скоро видно будет, оправдаются ли мои слова моими действиями».
Честный и откровенный вид, многозначительный тон, каким герцог произнес эти слова, поразили министра. Он спросил принца, не согласится ли он обратиться прямо к королю с выражениями, которые могли бы утешить и убедить последнего. Герцог поспешно ухватился за мысль увидеть короля и выразил намерение отправиться во дворец на следующий день. Король, предупрежденный министром, ожидал принца и долго сидел запершись с ним.
Принц вышел из комнат короля примиренный с самим собой и твердо решивший отделить свое имя от мятежников. Герцогу не стоило большого труда пожертвовать своим честолюбием, потому что он и так был его практически лишен, а что касается популярности, то она сама оставила герцога, чтобы перейти к особам, находящимся ниже его по положению. Таким образом, безопасность и честь герцог Орлеанский мог найти только у подножия трона. В Людовике XVI человек трогал герцога в большей степени, чем король, но лесть и вражда двора погубили все.
В воскресенье, которое последовало за этим примирением, герцог Орлеанский явился к королю и королеве с приветствием: это был час больших аудиенций. Толпа придворных наполняла дворы, лестницы и комнаты Тюильри; некоторые еще надеялись на фортуну, другие приехали из провинции и оказались привлечены к своему несчастному государю силой несчастья и верности. При неожиданном появлении герцога Орлеанского, примирение которого с королем еще не было известно, на всех лицах появилась смесь удивления и ужаса. Толпа раздвинулась и разошлась, как при соприкосновении с чем-то гадким. Перед апартаментами короля группа придворных и стражей не без аффектации загородила герцогу дорогу локтями, повернувшись к нему спиной. Встретив отпор с этой стороны, герцог вошел в комнаты королевы. Там уже накрыли для обеда королевской семьи. «Смотрите за блюдами!» — закричали голоса, как будто при появлении отравителя. Пришедший в негодование принц возвратился на лестницу, чтобы выйти из дворца. Новые вопли, новые оскорбления следовали за ним. Герцог пришел примиренным, а вышел неумолимым. Он понял, что убежищем от ненависти двора могут стать только ряды демократов, и с решимостью устремился туда, чтобы найти там безопасность и месть.
Узнав об этих оскорблениях, король и королева, которые никак не были в них виновны, тем не менее не сделали ничего, чтобы их загладить. Втайне они, возможно, даже почувствовали удовольствие при виде гнева приближенных и унижения своего врага. Королева вообще была скора на милость и неблагоразумна в ненависти. Королю же недоставало если не доброты, то милосердия. Слово Генриха IV наказало бы обидчиков и привлекло принца обратно; Людовик XVI не сумел сказать такого слова: злоба затаилась среди безмолвия, и судьба свершилась.
С этого дня герцог Орлеанский отошел от жирондистов, с которыми его соединяли Петион и Бриссо, и перешел к якобинцам. Он открыл свой дворец Дантону и Бареру и следовал по этому пути не колеблясь, не отступая ни на один день, безмолвно — до республики, до цареубийства, до смерти.
XII
Смерть Леопольда — Отставка Нарбонна — Убийство Густава, короля Шведского — Кабинет Людовика XVI — Жирондистское правительство
Леопольд II, который сделался бы революционером, если бы не был императором, употребил все меры, чтобы отсрочить столкновение двух принципов. Он требовал от Франции только тех уступок, какие были необходимы, чтобы остановить порывы Пруссии, Германии и России. Он хотел только, чтобы восстановленный во Франции порядок и всецело выполняемая исполнительной властью конституция дали гарантии монархическим державам. Но последние заседания Собрания, вооружение Нарбонна, обвинения Бриссо, пламенная речь Верньо, рукоплескания, которыми ее встретили, начали утомлять императора, и стремление к войне, долго сдерживаемое, проявилось в нем вопреки желанию. «Французы хотят войны, — сказал он однажды в своем кругу, — так они ее получат; они увидят, что мирный Леопольд умеет быть воинственным, когда того требуют интересы его народов».
