Ознакомительная версия.
Но это уже другая глава истории филиппинского народа, который выдвигал и выдвигает из своей среды все новых и новых героев борьбы за полную независимость филиппинского государства от колонизаторов, за свое национальное и социальное освобождение.
Есть люди, пмя которых умирает вместе с ними. И есть такие, как Хосе Рисаль, - они становятся знаменем борьбы, синонимом гения народа; жизнь и деятельность подобных людей, даже сама смерть, рыцарски прекрасная, служат опорой, источником моральных сил для целых поколений.
М. Колесников
Флибустьеры
Можно подумать, будто некий флибустьер тайными чарами понуждал клику святош и ретроградов, чтобы они, невольно выполняя его замысел, проводили и поощряли политику, устремленную к одной цели: распространить дух флибустьерства по всей стране и убедить всех филиппинцев до единого, что нет для них иного спасения, как отделиться от матери-родины.
Фердинанд Блюментритт*
ПОСВЯЩАЕТСЯ ПАМЯТИ
священников иона Мариано Гомеса (85 лет), дона Хосе Бургоса (30 лет) и дона, Хасинто Самары (35 лет), казненных на Багумбаянском поле* 28 февраля 1872 года.
Церковь, отказавшись лишить вас сана, выразила сомнение в вашей преступности; правительство, окружив ваше дело тайной и глухими намеками, посеяло подозрения, что в тяжкую минуту им была совершена роковая ошибка; а Филиппины, свято чтя вашу память и называя вас мучениками, не признают вас виновными.
И пока не будет доказано ваше участие в кавитском восстании *, пока не выяснится, были вы или не были патриотами, поборниками справедливости и свободы, я вправе посвятить мой труд вам, павшим жертвами того ела, с которым я пытаюсь бороться. В ожидании дня, когда Испания оправдает вас и объявит себя непричастной к вашей гибели, да послужат эти страницы запоздалым венком из увядших листьев, кигорый я возлагаю на безвестные ваши могилы! И всякий, кто бездоказательно чернит вашу память, да прослывет убийцей, запятнанным вашей кровью!
X. Рисалъ
I
НА ВЕРХНЕЙ ПАЛУБЕ
Sic itur ad astra [Так идут к звездам (лат.)].
Декабрьским утром по извилистому руслу реки Пасиг*, пыхтя, поднимался пароход "Табо", везший многочисленных пассажиров в провинцию Лагуна*. Его неуклюжий, бочковатый корпус напоминал табу [Табу - сосуд, изготавливаемый из половины кокосового ореха (тагальск.)], откуда и произошло название; он был грязноват, но с претензией казаться белым, и, благодаря своей медлительности, двигался торжественно и важно. И все же в округе относились к нему с нежностью, - не то из-за тагальского названия, не то из-за его сугубо филиппинского характера, главное свойство коего неприятие прогресса. Казалось, это был вовсе не пароход, а некое не подвластное переменам, пусть несовершенное, но не подлежащее критике существо, которое кичится своей прогрессивностью только потому, что покрыто снаружи слоем краски. И в самом деле, этот благословенный пароход был истинно филиппинским! При некотором воображении его можно было даже принять за наш государственный корабль, сооруженный попечением преподобных и сиятельных особ.
В лучах утреннего солнца, серебрящих речную зыбь, под протяжный свист ветра в прибрежных зарослях гибкого тростника плывет вдаль его белый силуэт, увенчанный султаном черного дыма. Что ж, говорят, государственный корабль тоже изрядно дымит!.. "Табо" ежеминутно гудит, хрипло и властно, как деспот, призывающий окриками к повиновению, и столь оглушительно, что пассажиры не слышат один другого. Он угрожает всему на своем пути. Вот-вот он сокрушит саламбао - хрупкие рыболовные снасти, которые качаются над водой, точно скелеты великанов, приветствующих допотопную черепаху; очертя голову грозно устремляется он то на тростниковые заросли, то на ящериц карихан, притаившихся среди гумамелей [Гумамели - цветы из семейства мальвовых.] и других цветов, подобно нерешительным купальщикам, которые, уже войдя в воду, никак не отважатся нырнуть.
Следуя по фарватеру, отмеченному в реке тростниковыми стеблями, "Табо" преисполнен самодовольства. Но вдруг сильный толчок едва не валит с ног пассажиров: наскочили на перекат, которого здесь раньше не было.
Если сравнение с государственным кораблем кажется еще не совсем убедительным, взгляните, как разместились пассажиры. На нижней палубе смуглые лица, черные шевелюры; здесь, среди тюков и ящиков с товарами, теснятся индейцы, китайцы, метисы, тогда как на верхней палубе, под сенью тента, расположились в удобных креслах несколько монахов и одетых по-европейски чиновников; они курят сигары, любуются пейзажем и словно не замечают, с как дм трудом капитан и матросы преодолевают речные препятствия.
Капитан, пожилой человек с добродушным лицом, - бывалый моряк, который в молодости плавал на более быстроходных судах по более обширным водным просторам, а теперь, на склоне лет, вынужден сосредоточивать все свое внимание на том, чтобы осторожно обходить ничтожные помехи. Каждый день одно и то же: те же илистые перекаты, та же махина парохода, застревающего на тех же поворотах, как тучная дама в толпе; и почтенному капитану то и дело приходится стопорить, пятиться, убавлять пары и посылать полдесятка матросов, вооруженных длинными шестами, то на бакборт, то на штирборт, чтобы помогли рулевому одолеть поворот. Ни дать ни взять ветеран, водивший некогда отряды в смелые атаки, а в старости приставленный гувернером к капризному, строптивому увальню!
А о том, похож ли "Табо" на капризного увальня, может кое-что сказать донья Викторина, единственная дама, сидящая в кружке одетых по-европейски мужчин, донья Викторина, которая, как всегда, раздражительна и осыпает проклятьями все эти барки, челноки, плоты с кокосовыми орехами, индейцев-лодочников, даже прачек и купающихся, - они действуют ей на нервы своей веселой возней! О да, "Табо" мог бы идти превосходно, не будь индейцев на реке, не будь индейцев в стране, дада, не будь ни одного индейца на свете! Она забыла, что рулевые на пароходе - индейцы, что из ста пассажиров девяносто девять - индейцы и что сама она - индианка, в чем легко убедиться, если соскрести с ее лица белила и снять с нее щегольской капот. В это утро донья Викторина особенно несносна, ей кажется, что господа на верхней палубе уделяют ей мало внимания, а права ли она, посудите сами. Ведь здесь сидят три монаха, убежденные в том, что в тот день, когда они сделают шаг вперед, весь мир перевернется; здесь изобретательный доп Кустодио, который сейчас мирно дремлет, упоенный своими прожектами; и плодовитый писатель Бен-Саиб (он же Ибаньес), полагающий, что в Маниле мыслят лишь потому, что мыслит он, Бен-Саиб; и краса духовенства отец Ирене, в отлично сшитой шелковой сутапе с мелкими пуговками, - на его чисто выбритом, румяном лице красуется великолепный иудейский нос; и богач ювелир Симоун, который слывет советчиком самого генерал-губернатора и вдохновителем всех его действий. Судите же сами, каково находиться среди таких столпов общества, sine quibus non [Без которых пельзя обойтись (лат.)], и видеть, что они, увлекшись приятной беседой, забыли о существовании филиппинки-отступницы, которая красит волосы в белокурый цвет! Да, тут есть от чего потерять терпение "многострадальной Иове"*, как называет себя донья Викторина, когда на кого-нибудь злится.
Дурное расположение этой дамы усугубляется всякий раз, когда по команде капитана "бакборт!", "штирборт!"
матросы проворно вытаскивают из воды бамбуковые шесты и, напрягая изо всех сил ноги и спины, упираются то в один, то в другой берег, чтобы пароход не наскочил на мель. В такие минуты кажется, будто государственный корабль, чуя приближение опасности, превращается из медлительной черепахи в рака.
- Но послушайте, капитан, почему ваши болваны рулевые правят в эту сторону? - негодующе вопрошает донья Викторина.
- Потому, что здесь глубже, сударыня, - очень спокойно отвечает капитан, подмигивая одним глазом.
Этим подмигиваньем, вошедшим в привычку, капитан как бы командует сам себе: "Тихий ход, самый тихий!"
- Все средний ход да средний! - возмущается донья Викторина. - Зачем же не полный?
- Тогда, сударыня, мы заплыли бы на эти рисовые поля, - невозмутимо возражает капитан, выпячивая губы в направлении полей и все так же легонько подмигивая.
Донью Викторину хорошо знали в этих краях из-за ее чудачеств и капризов. Она много бывала в обществе, где ее терпели ради ее племянницы, прелестной Паулиты Гомес, богатой невесты и круглой сироты, при которой донья Викторина была как бы опекуншей. Почтенная сеньора уже немолодой вышла замуж за неудачника дона Тибурсио де Эспаданья и ко времени нашего рассказа состояла в браке пятнадцать лет, носила накладные букли и полуевропейский наряд. Больше всего ей хотелось прослыть европейской дамой, и со злополучного дня своего замужества она, прибегая к дозволенным и недозволенным средствам, настолько преуспела в этом, что пыне ни Катрефаж, пи Вирхов* не сумели бы отнести ее к какой-либо из уже известных рас. Супруг долгие годы сносил ее тиранию с кротостью йога, но в некий роковой день поддался на пятнадцать минут пагубному гневу и знатно отколотил благоверную своим костылем. Пораженная такой внезапной переменой в его характере, сеньора "Иова" сперва даже не почувствовала боли; лишь оправившись от испуга, она заохала и слегла на несколько дней, к великой радости хохотушки и насмешницы Паулиты.
Ознакомительная версия.
