Ознакомительная версия.
Я согласился. Работа мне понравилась. И генерал Сурин лег на душу, редко встречаются такие знающие и доброжелательные начальники.
Но переход мой на новую должность оказался не простым и не легким. Недели через две начальник отдела кадров шепнул мне:
— На тебя есть приказ знаешь куда? Был на беседе?
— Могу переходить?
— Нет, наш генерал Кочетков заупрямился, велел не сообщать тебе о новом назначении. Хочет поломать это решение.
— Почему?
— Жалко тебя отдавать.
Через несколько дней позвонил мне на квартиру Сурин:
— Почему на работу не приходишь?
— Мне приказ не объявили.
Я рассказал генералу, что мне было известно.
Вскоре вызвал меня генерал—лейтенант Кочетков, начальник наших академических курсов. Тоже человек великолепный. Он был начальником разведки в Сталинградской операции. Разведчик высочайшего класса. Михаил Андреевич говорил со мной откровенно, не скрывая симпатии ко мне и огорчаясь моим намерением уйти.
— Зачем ты это затеял? Через два года защитишь кандидатскую, через пять докторскую. Тебе сейчас сколько лет? Двадцать семь? Вот видишь, в тридцать два будешь доктор. Станешь начальником кафедры.
Я чувствовал себя отвратительно, будто в чем—то подвел заслуженного, искренне уважаемого мной генерала.
— Как—то так получилось. Не хотел я вас огорчать. Сурин предложил, а я согласился. Вроде бы поживее там работа.
— Да теперь поздно, после драки кулаками не машут. Я даже к маршалу Василевскому обращался (тогда он был министром вооруженных сил). Он сказал: «Приказ начальника Генштаба отменять не стану». — Кочетков помолчал и добавил: — Так что иди — прибывай к новому месту службы. Сурин мужик хороший, на другого обиделся бы, на него не могу.
И вот Сергей Иванович скончался. Себя не жалел, скосил инфаркт. После похорон с кладбища родные и близкие, друзья вернулись на его квартиру, чтобы по русскому обычаю помянуть усопшего. Среди его друзей был весь цвет нашей советской разведки: начальство ГРУ, начальники управлений (почти все они бывшие начальники разведки фронтов или армий в годы войны), среди них и Кочетков.
Были приглашены и заведующие отделами нашего управления. Была здесь и Катя — бессменная машинистка Сергея Ивановича многие годы. У Сурина был очень своеобразный почерк. Писал он по линейке, обычно деревянной или пластмассовой, и все завитушки у таких букв, как «у», «д», «р» у него шли вверх, вниз не пускала линейка. Почему и когда он пристрастился к такому писанию — не знаю. Больших текстов он не писал, а резолюции или короткие письма обязательно гнал по линейке: положит ее на бумагу и быстро—быстро пишет, и все завитушки вверх. А потом порой и сам не может прочитать, зовет машинистку: «Катя, ну—ка посмотри, что я тут написал?»
Только Катя могла разобрать его почерк. Кстати, и с самой Катей произошла много лет назад любопытная история. Ее взяли на работу в управление сначала в машбюро. Она не была красавицей, приземистая, широкая в кости, да и лицо с широкими скулами, как сама иногда шутила: «кого—то из моих прабабушек монгол догнал». Но была она безотказная труженица, печатала великолепно, помогала редактировать тем, у кого не очень хорошо выписывалось, причем делала это очень тактично. Доброжелательность и любовь к разведчикам она не скрывала, мы все платили ей тем же. Вот ее и высмотрел Сурин среди других машинисток и стала только она печатать его работы.
Настоящее ее имя было Валя, но при первой встрече с Суриным он сказал:
— Катя, изобразите, если сможете разобрать, то, что я тут нацарапал.
— Меня зовут Валя, товарищ генерал, — поправила его машинистка.
Он посмотрел на нее очень пристально и даже удивленно, а потом твердо сказал:
— Какая ты Валя, ты Катя.
И с той давней поры звал ее Катей, а вслед за ним и офицеры управления, да и она сама привыкла к этому имени.
Я думаю, это не было проявлением самодурства со стороны Сурина. За время службы в разведке он многим придумывал новые имена и фамилии. Порой это происходило по каким—то его ассоциациям с внешностью человека. Вот и с Валей, наверное, так случилось, она ему виделась, как Катя. Никто за это его не осуждал. Сурин был обаятельнейший человек, любой его приказ или поступок воспринимался сослуживцами, как должное.
Кстати, есть у меня очень давняя «подруга» (еще с военных лет, до службы в управлении Сурина) отчаянная разведчица, по тылам гитлеровцев не раз ходила. Имя ее Татьяна, а я и другие разведчики зовем ее по сей день Ольгой. И она в нашем кругу или при редких теперь встречах, или в письмах сама называет себя Ольгой. (Ох, отчаянная голова, наша Ольга, надо бы о ней отдельно написать, да все руки не доходят. А жаль! Лихая баба! Да, именно так — не дама, не леди, вроде Маты Хари, а наша — истинная русская баба — могучая, верная, несгибаемая).
Но вернемся к печальной процедуре поминок на квартире Сурина. В одной, даже самой большой комнате, за столами в два ряда все приглашенные не могли поместиться. Столы были накрыты даже в холле. Вот здесь, где—то почти рядом с дверью, я приглядел себе место. Генералы и полковники, как полагается по должностям, по званиям, по степени близости к покойному, проходили вперед поближе к безутешной вдове, которая сидела в дальнем торце стола. Когда все тихо, без шума и суеты, сели к столам, жена Сурина вдруг спросила:
— А где майор Карпов?
Мне в холле ее вопрос не был слышен, гости стали передавать:
— Майор Карпов? Где майор Карпов?
И когда я обнаружился:
— Иди, хозяйка зовет.
Я, с трудом протискиваясь между стульями, в полном недоумении пробирался к хозяйке.
Рядом с ней были два свободных места — стул и кресло. Перед креслом на столе стояла стопка с водкой, накрытая ломтиком хлеба, — место покойного. На стул рядом с этим креслом вдова указала мне и сказала тихим, ослабевшим от долгих слез, голосом:
— Садитесь здесь. Сергей Иванович Вас очень любил. Он попросил, чтобы вы посидели рядом с ним, когда его не станет.
Растерянный и оглушенный этой невероятной для меня честью, я стоял в полной растерянности. А генералы, те, кто слышал тихие слова вдовы, загудели:
— Садись, садись, Володя (многие именно так меня звали даже на службе), раз он так хотел, садись…
Я сел, охваченный жаром смущения и жаром любви к добрейшему и обаятельнейшему человеку из всех, кого мне довелось встретить за годы долгой и нелегкой военной службы. С ним мог бы сравниться только генерал Петров Иван Ефимович — моя неизменная любовь и привязанность, о котором я написал в книге «Полководец».
Сергей Иванович никогда не говорил мне о своем добром чувстве ко мне, он был человек прямой и строгий. Строгость его к разведчикам была добрая, покладистая, но без «телячьих нежностей». Он знал, каким трудным и опасным делом заняты разведчики, и не скрывал своего уважения к ним. Особое отношение ко мне, которое проявилось только после его смерти, свидетельствует о том, что разглядел он меня где—то в ворохах фронтовых донесений и, зная цену каждому «языку», наверное, понял, как непросто было штрафнику пробиваться к высшей награде Золотой Звезде Героя. Ему было известно, как не раз возвращались представления к этой награде из—за моей «подмоченной репутации». Но он же явно понимал, что за «враг народа» может быть юноша в 19 лет, ставший чемпионом Средней Азии по боксу за два месяца до ареста и за полгода до начала войны.
После такого длинного отступления скажу, для чего я все это изложил. Здесь, на поминках, я познакомился поближе с генерал—лейтенантом Трусовым Николаем Михайловичем, заместителем начальника Главного разведывательного управления. Он сидел со мной рядом, а точнее, я оказался с ним рядом. Раньше я его знал, как своего старшего начальника. Он обо мне, наверное, однажды прочитал в моем личном деле (при переводе в ГРУ) и забыл.
Нас много, всех не запомнишь. Но то, что произошло на поминках, было для меня лучше высшей официальной аттестации.
По ходу повествования вы еще не раз встретитесь с генералом Трусовым. И поступки его подтвердят, что он меня хорошо запомнил. А после того, как оба ушли в отставку, мы даже подружились. Николай Михайлович много рассказал мне для книги «Полководец». Он был в 1942 году начальником разведки на Северо—Кавказском фронте, которым командовал И. Е. Петров.
А теперь для освещения операции, проведенной Жуковым, он помог мне не только устно, но и письменно. Вот несколько слов из его письма:
«Уважаемый Владимир Васильевич!
Посылаю отдельные заметки на четыре группы вопросов, которые были сформулированы в твоей записке. Если эти заметки принесут какую—то пользу, то я буду весьма доволен…
С уважением к тебе
Трусов.
14.3.83»
После одной из бесед я оставил Николаю Михайловичу вопросник, и он, человек обязательный, не забыл ответить.
Ознакомительная версия.
