Гвидо Препарата - ГИТЛЕР, Inc.

Национальные расходы на снаряжение военных кораблей, создание и содержание заморской колониальной администрации, как правило, намного превосходят денежную прибыль от защищаемых таким образом интересов и, естественно, подвергались и подвергаются обоснованной и резкой публичной критике. Но в действительности колонии также служили удобным плацдармом для осуществления имперских интриг. Несмотря на то что имперский канцлер Бисмарк хотел, прежде всего, консолидировать Германию на континенте, то есть в её естественном, центральноевропейском положении, путём плетения прочной, укреплённой дипломатическими связями сети, в которой Германия должна была отстоять своё место среди других «крупных игроков» (Британии, России, Австро-Венгрии и Франции), правомерные интересы коммерческих предприятий стали настолько убедительными, что железный канцлер изменил своё отношение к делу и благословил колониальные амбиции рейха. Этот поворот произошёл в первой половине восьмидесятых годов девятнадцатого века.

Как и следовало ожидать, издержки Германии, связанные с проникновением рейха в Африку (Юго-Западная Африка, Того, Камерун, отдельные территории в Танганьике), тихоокеанский бассейн (часть Новой Гвинеи, Соломоновы, Маршалловы и Каролинские острова) и на Дальний Восток (поселения и представительства в бухте Цяочао с солидной колониальной архитектурой, чудесами гражданского строительства и фешенебельным морским курортом в Циндао), оказались непропорционально велики в сравнении с доходами от добычи сырья и продовольствия. Германия приобрела «колонии, которые по территории в четыре раза превосходили площадь метрополии». Несмотря на (1) добровольные общественные затраты на защиту государственным флагом коммерческих интересов, (2) серьёзное намерение Deutschkolonialer Frauenbund (Женский союз немецких колоний) отправить тевтонских женщин в колонии к скудному мужскому их населению (6) (в то время в колониях насчитывалось 25 тысяч человек, включая солдат) и (3) большие обороты германских вложений в производство пеньки, фосфатов, какао и каучука, германские правящие круги рассматривали территориальные приобретения как «печальное и досадное разочарование» (7). Слишком дорого, слишком трудно: немцы были начисто лишены имперской непринуждённости, desinvolture в обращении с туземным населением, они ничего не смыслили в спокойном и непоколебимо уравновешенном превосходстве, убеждённостью, с которым британские сахибы пропитали «туземные головы», с тем чтобы ещё более мощной хваткой взять колониальных туземцев за горло.

Естественно, немцы столкнулись в колониях с восстаниями местного населения — но они не смогли ничего им противопоставить, кроме жесточайших репрессий. Бисмарк начал проявлять нетерпение, крупные берлинские банки не выказывали интереса к этим экзотическим экспериментам, не говоря уже о том, что вторжение Германии на периферию вызывало растущее недовольство Британской империи: ибо, невзирая на всю свою напыщенную Kultur, рейх — и это было очевидно — так и остался выскочкой, великодержавным мировым парвеню. Герберт Бисмарк, сын канцлера, будучи непосредственным участником и свидетелем событий, говорил, что продолжение колониальной политики «было популярным и весьма удобным средством вызвать конфликт с Англией в любой момент» (8).

Итак, немцы жаждали всеобщего внимания; они остро желали разделить мир со своими британскими кузенами. Со временем это могло привести к столкновению, но Германия молчаливо предполагала, что такой конфликт не станет слишком затяжным. Со своей стороны Германия стремилась к соперничеству—соперничеству, каковое в воображении германских правителей, равно как и интеллектуальных националистов, должно было теоретически привести к своеобразной «смене караула», подобной той, какая произошла между Испанией и Британией в семнадцатом веке.

Хотя Бисмарк-младший не думал скрывать своих имперских амбиций, бывший в то время канцлером (1900-1909) Бернгард фон Бюлов много лет спустя с горечью писал в своих мемуарах, что германский народ оказался лишённым каких бы то ни было политических способностей (9). Вероятно, так оно и было, но эти амбиции не предвещали ничего хорошего для безопасности Германии. Один из самых проницательных исследователей той эпохи, норвежско-американский социолог Торстейн Веблен, в 1915 году по этому поводу заметил: «Несомненно, склонность к основательности и глубоким размышлениям составляет суть привычек тех людей, которые взрастили немецкую культуру. Но ничто не может быть более основательным, взвешенным и обдуманным, нежели размеренные шаги человека, который, продолжая свой путь, перестал понимать, куда, собственно, он направляется» (10).

Так как германская имперская политика не знала, куда идёт, то её, конечно, можно осуждать и считать любительской, но сторонние наблюдатели, не закрывшие глаза на упрямые факты, продолжали настаивать на своём: мы имеем дело с просвещенным «муравейником», насыщенным техникой и самоуверенностью, стремившейся к экспансии. И эта экспансия осуществлялась: несмотря на свою наивность в искусстве плетения имперских интриг, рейх прокладывал всюду, где только мог. железные дороги — самые совершённые в мире, основывал завидную сеть торговых центров, вводил безупречную администрацию и надеялся со временем увенчать всё это непревзойденными искусствами и науками. Политически менее искушённый, нежели британцы, этот новый их соперник отличался тем не менее тревожащим блеском. Остановить, вызвать на конфликт и победить Германию было отнюдь не простой задачей.

В 1890 году даже такой искушённый и блестящий стратег, как сам Бисмарк, который к тому времени был смещён с поста новым императором Вильгельмом II, был, вероятно, не способен определить «новый курс» Германии. Он, как будет подчёркнуто дальше, отчётливо понимал недопустимость враждебных отношений с Россией, хотя избежать конфронтации было безумно трудно, ибо ближайший союзник Германии — Австрийская империя была в течение многих лет «на ножах» с Россией из-за экспансии последней в Восточной Европе. Поэтому вынашиваемая Бисмарком цель, а именно прочный союз трёх континентальных монархов (Союз трёх императоров), так никогда и не была достигнута. Кроме того, посланцев Бисмарка, которых тот с «дружественными» намерениями отправлял в Англию, в Лондоне неизменно встречали с подозрением, так как рейх в течение довольно долгого времени открыто выказывал себя соперником Британии — оставалось лишь определить степень враждебности Германии.

Окончательная определённость существовала только в отношении Франции, которая в круговороте сменявших друг друга союзов оставалась для Германии абсолютно «безнадёжной». В 1871 году, после Франко-прусской войны, новообразованная Германская империя аннексировала у Франции иромышленно развитые Эльзас и Лотарингию, и с тех пор две державы стали заклятыми врагами. Коротко говоря, к моменту своей отставки Бисмарк сделал удручающе мало для устранения британского недовольства.

Если обобщить, то можно сказать, что суть всей этой нескончаемой дипломатической эквилибристики заключалась в неразрешённом немецком комплексе политической неполноценности по отношению к Британии: император Вильгельм, внук королевы Виктории, Бисмарк, адмирал Тирпиц, будущий отец германского военно-морского флота, и масса других германских аристократов бегло говорили по-английски и имели такое же образование, как английские джентльмены: тяга немцев к Британии, очарование её умением властвовать были весьма и весьма сильны. Но Германская империя была тем не менее вылеплена из совершенно другого теста: она желала владеть такой же политической мудростью лишь для того, чтобы быть услышанной. И она пыталась это сделать — всеми доступными ей средствами, которых оказалось много, как в этом убедились союзники два десятилетия спустя, но всё же недостаточно для победы.

После Бисмарка, вместе с восшествием на престол Вильгельма II, в Германии был провозглашён neuer Kurs, и этот новый курс, который в действительности был не чем иным, как продолжением старого, рельефно очертил старую ориентацию и раскрыл смутную среднесрочную цель: коротко говоря — антагонизм с Британией, противостояние, разрешаемое мелкими морскими столкновениями, смелая дипломатия, а также неприкрытая торговая и технологическая война.

В мощном потоке научной и учебной литературы, посвящённой Второму рейху и Grunderzeit (эпохе основания германской имперской гегемонии в конце девятнадцатого века), ощущается стремление представить Вильгельма II инфантильным фигляром и мелким капризным деспотом; многие его катастрофические решения и поступки приписывали невротическому стыду кайзера за высохшую и атрофированную левую руку. Оставив в стороне эти дешёвые квазипсихологические объяснения, которые, слава богу, выходят ныне из моды, стоит по этому поводу заметить, что разрушительные тенденции германского нового курса были не чем иным, как тревожным признаком сползания к распаду. Как сказал недавно один немецкий историк, Вильгельм II не был творцом германского высокомерия, но лишь самым заметным его носителем (11).