Судя по позднейшим этнографическим материалам, к положению печи приспособлялась вся планировка избы: угол по диагонали от печи был парадной частью избы – здесь ставили стол, устраивали лавки, здесь ели, сюда сажали гостей. Угол этот позднее назывался красным (от древнего значения этого слова – «красивый»). Трудно сказать, имел ли этот угол и какое-то сакральное значение. В рассматриваемый нами период там, вероятно, еще не было икон: христианство, как известно, распространялось медленно, и иконы, столь характерные для всякого городского и деревенского дома в более поздние периоды, еще не проникли так глубоко в быт каждой семьи. Но возможно, что какие-то изображения дохристианских божеств – «идолы» – могли здесь помещаться. Деревянные, зачастую художественно выполненные изображения таких божеств, называемые условно исследователями «домовыми», довольно часто находят в древних горизонтах культурного слоя русских городов (включая XIII в.), в частности в Новгороде (Колчин, Хорошев, 1978, с. 171). Угол напротив печного устья, где женщины обычно стряпали и пряли, так и назывался позднее – бабий кут или середа. Такое значение он должен был иметь и в древности. Наконец, четвертый угол предназначался для мужских работ. Вообще устойчивость функционального распределения частей избы неоднократно подчеркивалась этнографами (наиболее полно см.: Бломквист, 1956, с. 212). О меблировке древней избы почти ничего не известно, можно думать, что, как и позднее, в ней были, кроме стола, неподвижные лавки и подвижные скамьи, на которых сидели и спали. Для спанья служили позднее также полати, располагавшиеся обычно рядом с печью, с боковой ее стороны. В зависимости от типа планировки они устраивались высоко, над дверью (на Севере), или низко (такие полати у украинцев в XIX в. назывались пiл – «пол»).
В тех редких случаях, когда печь ставилась в середине избы, планировка должна была быть иной, но вопрос этот ни археологами, ни этнографами пока не разработан (Борисевич, 1982, с. 277). Мы вернемся к нему в разделе, посвященном XVIII – XIX вв.
Таков в общих чертах интерьер древнейшего русского деревенского и городского жилища, восстанавливаемый нами со значительной долей гипотетичности.
Украшения в курной избе вряд ли имели смысл, поскольку вся верхняя часть избы была обычно покрыта копотью. Можно думать лишь, что какие-то эстетические элементы (например, резные детали) были в самой мебели, в опечке, в ограждении полатей (Борисевич, 1982, с. 278) и т. п. Украшением могла служить также нарядная посуда – керамическая, деревянная, или реже металлическая.
Для жилища рядового горожанина, к какому бы из описанных выше типов оно ни принадлежало, характерно то, что почти каждый дом был одновременно и мастерской ремесленника. Приведем несколько примеров. В Киеве М. К. Каргером среди многих других жилищ исследована полуземлянка XIII в. (разрушенная при взятии Киева монголо-татарами в 1240 г.). Она представляла собой в плане неправильный четырехугольник площадью немногим более 10 м2. Стены были обмазаны глиной и обожжены; лри расчистке удалось установить, что обмазка неоднократно подновлялась. Примерно пятую часть избы занимала глинобитная печь, расположенная справа от входа, устьем ко входу, на оставленном при рытье ямы глиняном основании; под образовали черепки битой посуды, свод был глинобитный, на деревянном каркасе. В рухнувшей печи так и остался горшок с пшенной кашей. В углу, влево от двери, стояла кадь с мукой. Стол помещался в дальнем углу, к западу от печи; он был неподвижен: ножки его вбиты в землю. В центре избы стоял кувшин с кусками янтаря, тут же лежали камни для шлифовки янтаря; в углу на полу стояли четырнадцать небольших горшочков с красками. Кроме остатков посуды, платья, обуви, скромных украшений, в избе найден целый набор деревообделочных инструментов – топор, сверло, скобель, ложечник и бруски для их точки (Каргер, 1958, с. 310–316). Находки в достаточной мере характеризуют занятие хозяина. Это был мастер-художник широкого профиля: он делал и украшения из янтаря, и какие-то деревянные вещи, требовавшие раскраски (например, ложки, а возможно, и иную нарядную посуду). О женских занятиях хозяйки говорит находка шиферного пряслица. Тогда пряли все женщины – крестьянки и горожанки.
В Москве интересен дом кожевника XII–XIII вв., открытый при раскопках в Зарядье (на древнем Великом посаде). Почти квадратная изба площадью немного меньше 16 м2 была срублена из добротных сосновых бревен (диаметром 16–20 см). Значительную часть ее занимала глинобитная печь, стоявшая слева от входа, на деревянных столбах. Снаружи к избе примыкала своеобразная постройка из вертикально вбитых тонких жердей, служившая одновременно сенями и мастерской. В ней была вырыта яма – зольник (глубиной 60–70 см), где от шкуры отделялась шерсть. Видимо, где-то неподалеку был и дубильный чан: в мастерской найдены скопления шерсти и дубового корья, а также обрезки кожи и части обуви. Здесь очищали шкуры, дубили кожу, кроили и шили обувь и другие кожаные изделия (Рабинович, 1964, с. 196–198).
Будучи поселением более сложным по социальному составу, чем деревня, город уже в рассматриваемый нами период должен был иметь и более разнообразное по величине и планировке жилище, чем обрисованное нами до сих пор. Археологическими раскопками открыты городские дома, имеющие не одну, а две или несколько жилых комнат (Археология СССР, с. 143). Как предполагают исследователи, это были дома зажиточных горожан (Раппопорт, 1975, с. 142–143). Определить более точно социальное положение владельца дома по большей части невозможно, поскольку археологическая наука не разработала еще критериев, которые позволили бы различать, например, дома купцов и феодалов. Лишь в редких случаях, на которых мы еще остановимся, это возможно сделать по находкам особенно характерных вещей или берестяных грамот. Можно лишь выделить дома более состоятельных ремесленников.
К XII–XIII вв. относятся двухкамерные полуземлянки, открытые в Киеве, Белгороде, Гбродске. Это были большие дома, шириной как обычные, но большей длины (до 7–8 м), разделенные перегородкой на две примерно равные части. Печь имелась только в одной из комнат. Это, по-видимому, начальная стадия усложнения жилища – простое деление его. Прослеживаются и пути дальнейшего развития дома в многокомнатный: пристройка специальной третьей небольшой комнаты, в которой ставили печь, или деление дома на три части, причем печь находилась в средней (Киев). Но лучше выделяются двухкамерные и многокамерные дома в срубном наземном жилище. П. А. Раппопорт справедливо предполагает, что и в районах, где большинство или даже все однокамерные дома были полуземлянками, люди побогаче строили себе срубные наземные дома (Раппопорт, 1975, с. 143), т. е. что для зажиточных горожан вообще было характерно наземное срубное жилище. Сама конструкция срубного дома обычно четко обозначает и его камерность, что не всегда можно заметить в жилище полуземляночном. Уже в X в. в городах появляются так называемые пятистенки – цельнорубленные двухкамерные дома, у которых удлиненный сруб сразу при постройке снабжался пятой стеной, врубленной поперек. При рубке «в обло» (а в рассматриваемый нами период применялась только такая) концы бревен этой пятой стены выступали наружу. Древнейшие пятистенки X в. обнаружены в Новгороде (Засурцев, 1963, с. 55, 63, 68) и Пскове (Раппопорт, 1975, с. 143). В XI в. число их увеличивается. Пятистенки этого времени, кроме Новгорода, в XII – XIII вв. открыты также в Белоозере и в Гродно. Пятая стена в большинстве случаев делила дом не ровно пополам, а на две неравные части, причем печь стояла обычно в большей, а вход был через меньшую (Раппопорт, 1975, с. 143).
В XII–XIII вв. были в городе уже и трехкамерные дома – две избы или изба и клеть – срубы, соединенные постройкой более легкой конструкции. Мы не будем здесь останавливаться на проблеме развития русского городского жилища в целом, которое, на наш взгляд, не может быть представлено просто как постепенное увеличение числа помещений (одно – два – три). Этот важный вопрос удобнее решать на более поздних материалах, сохранивших древние названия частей жилища. Отметим лишь, что трехкамерные срубные наземные дома в рассматриваемый период были редки. Они известны в основном по новгородским раскопкам. Но дома феодальной знати были в ту пору уже многокомнатными. Древнейшая русская летопись упоминает в составе боярских и княжеских дворцов, кроме избы или истопки, также палаты (видимо, приемные помещения), терем, сени, ложницу или одрину – спальню, медушу – нечто вроде винного погреба (ПВЛ I, 24, 40, 74; ПСРЛ I, 8, 398; II, 128, 369).
Некоторые из этих названий говорят и о высотности дома. Так, сени в то время не прихожая, как мы привыкли думать, а парадная терраса, расположенная на втором этаже. Обычно сени поддерживались столбами и снабжались красивыми деревянными решетками. Именно о таких сенях поется в старинной песне: «Ах, вы, сени мои, сени, сени новые мои, сени новые, кленовые, решетчатые!» (Розанов, 1944, с. 48). Понятно, что именно с высокого места выпускает молодая женщина сокола, чтобы тот летел на родимую сторонку. Былина «Соловей Будимирович» рассказывает, как князь дал герою задачу построить в одну ночь дворец и к утру уже стояли «три терема златоверховаты, да трои сени косящатыя, да трои сени решетчатыя» (КД 1977, с. 12). Древнейшая летопись содержит повествование о некоем варяге-христианине, жившем в Киеве в конце X в. В 983 г. его сыну выпал жребий быть принесенным в жертву языческим богам. Варяг, конечно, не выдал сына. Разъяренные киевляне «поидоша на нь и розъяша двор около его. Он же стояше на сенях с сыном своим… и посекоша сени под има и тако побиша я» (ПВЛ I, с. 58). Из этих кратких строк видно, что высокий дом стоял в глубине двора, окруженного забором, который нападающие проломили, что сени, где стояли хозяева, видимо, подпирали столбы, которые были подсечены. Миниатюра Радзивилловской летописи изображает двухэтажное здание с опирающейся на столбы террасой, перекрытой арками (рис. 2, 1). Это и есть сени, на которых стоят варяги. Внизу люди подсекают столбы топорами.
