Теперь добавлю – о каждом периоде своей биографии Сюзюмов рассказывал с удовольствием, с кучей подробностей, он сам был воплощением истории. Рассказывал, как был секретарём Луначарского во время поездок наркома по Уралу, о дискуссиях Луначарского с обновленческим митрополитом Введенским. Михаил Яковлевич, как лагерный сиделец, объяснял нам, в чём, по его мнению, причины репрессий 1937-38 гг.[15]
Как мне кажется, он всегда воспринимал самого себя как участника корпорации Дерптского императорского университета. Сюзюмов жил в двух временах. Образцом, нормой университетской жизни для него был Дерпт – с его профессорским судом, студенческими корпорациями (немецкой, русской, эстонской, польской), диспутами, лингвистической открытостью, профессиональной взыскательностью. В нём было что-то мальчишеское в сохранении в себе этого «Дерптского комплекса». Но жил он в иное время, не в Дерите, а в Свердловске, не в Российской империи, а в Советском Союзе.
Мне кажется, он иногда специально эпатировал, дразнил посланцев власти, отстаивая за собой право говорить и делать то, во что верил сам. На каком-то очередном юбилее Великой Октябрьской революции его пригласили на трибуну как единственного к тому времени участника Гражданской войны. Он вышел и стал говорить, что никакого выстрела «Авроры» не было, потому что 25 октября 1917 г. сидел в рукописном отделе и изучал греческие рукописи в библиотеке Салтыкова-Щедрина, недалеко от Зимнего дворца, и артиллерийского выстрела не слышал. Его частая и не только мной слышанная присказка – «русская история заканчивается восстанием декабристов. Дальше начинается журналистика».
Такую ересь, подрывавшую основы советской мифологии и политической символики, не простили бы никому. Профессору Сюзюмову это сходило с рук. Он раздражал и злил одних, которые могли шипеть и говорить гадости вслед, вызывал восторг и почитание у других и у всех – бесспорное признание его учёности.
Он был еретиком: в 1950 году выступал против «революции рабов», разваливал, основываясь на источниках, примитивные концепции «классовой борьбы» в Византийской империи, попытки представить движение зилотов или спортивно-политические группы – «партии ипподрома» (δήμοι) – как свидетельства классового противостояния. Его девизом было утверждение, что «если бы в историографии не появлялись ученые, которые не боялись выступать против «прочно установившихся взглядов», историография и ныне находилась бы на позициях блаженного Августина»[16].
На третьем курсе Михаил Яковлевич читал для студентов два больших курса – годовой курс «Историография средних веков» и двухлетний курс «Римское право». Слушало его несколько человек – Таня Райс, Валера Ц,ыганов, Володя Вахрушев и я. Может быть, я кого-то забыл, так что заранее прошу извинения.
Курс по историографии средних веков стал для меня самым важным за весь период обучения на истфаке. Сюзюмов подробно исследовал и объяснял развитие историографического процесса с начала нашей эры: от Августина Блаженного до середины XX в. – «школы Анналов». Каждая тема рассматривалась Сюзюмовым в нескольких ракурсах. Прежде всего, это был рассказ об эпохе, которая создала историка. Во-вторых, это был блистательный очерк об историке – будь то Августин Блаженный, О. Конт, Фюстель де Куланж, Л. Ранке или А. Допш. Ядро же лекции составлял анализ тогдашних философских концепций истории, а также свойственного той эпохе понимания природы исторического источника, изменения методов исторического исследования. Концепции понимания истории сменяли друг друга, конкурировали, иногда – возвращались. Бесспорное нарастание знаний о прошлом, происходившее во времени, дополнялось неоднозначностью понимания прошлого.
Этот историографический курс стал для меня и курсом истории философии, намного более основательным, чем официальный университетский курс.
Важно и то, что Сюзюмов приобщал нас к «большой истории», профессиональному поиску понимания исторического процесса. Я не случайно так часто повторяю слово – понимание. Потому что это – суть, видимая и ускользающая, однозначная и многомерная, всегда изменчивая.
Очень жалею, что не осталось моих конспектов этого курса. Курс был уникален. Прекрасная книга – учебник Е. А. Косминского по историографии средних веков – доведена была до середины XIX в., возможно, по причинам, от автора не зависящим. Сюзюмов же доводил курс практически до середины XX в.
Сюзюмов, как и некоторые его сверстники-медиевисты, был марксистом, только не по советскому изложению марксизма, а по своему собственному его пониманию[17]. Дорога Сюзюмова к марксизму шла от позитивизма (мне он рассказывал, что самой популярной книгой среди дерптских студентов была «История цивилизации в Англии» Бокля, своего рода евангелие для историков-позитивистов). По своим убеждениям Сюзюмов был скорее последователем Д. М. Петрушевского, также настаивал на континуитетности, непрерывности исторического наследия. В споре германистов и романистов его симпатии были на стороне последних. Впрочем, были и две важные «сюзюмовские» проблемы, которые всегда присутствовали в его представлениях об историческом процессе. Это, во-первых, извечный конфликт центра и провинции и, во-вторых, роль власти в конструировании новой социальной реальности – от кодификации римского права до сталинской коллективизации, которая заставляла задумываться об обстоятельствах появления средневековой общины.
Впрочем, многое из того, что Сюзюмов говорил свердловским студентам, вроде меня, дошло до понимания спустя десятилетия.
М. Я. Сюзюмов считал важным, чтобы его студенты изучали римское право. Прежде всего Кодекс Юстиниана, Дигесты, Институции и Новеллы были поистине сокрушительными источниками, разрушавшими наши штампы в представлениях о рабовладельческом строе. Римское право раскрывало перед нами историю очень сложного, очень развитого общества с промышленностью и торговлей, кредитом, рыночными отношениями, наличием свободной рабочей силы, совершенной системой регулирования, своей логикой, прямо-таки математической. (Возникало подозрение – всегда ли развитие истории связано с прогрессом?)
Римское право самым детальным, тщательным и подробным образом регулировало и разделяло отношения собственности и владения, и пользования.
Невольно в голову закрадывалась мысль – а не является ли главным отличием России от Западной Европы – с её Кодексом Наполеона, наследником римского права – то, что в России никогда не было различия между собственностью и владением. И тогда, когда отписывали вотчины на государя, и тогда, когда условное владение – казённые заводы с приписными – превращали в собственность, да и много позже…
Нельзя не отметить отношение Сюзюмова к источнику. Уважение к невероятной глубине информации, содержащейся в документе, необходимость сопоставления и противопоставления сведений, извлекаемых из документа, присутствие самого историка как условия формулирования целей получения информации – это все входило в суровую школу сюзюмовского источниковедения. Он презирал, не скрывая своего отношения, гиперкритиков, которые своим отрицанием ценности источника только маскируют собственную беспомощность его анализа[18]. Он высмеивал теоретизирование в отрыве от анализа источников – то, что позже стало называться постмодернизмом.
Учителем был требовательным. Тему ставил, как правило, неподъёмную и с интересом смотрел – выплывет или не выплывет под её тяжестью студент или аспирант. Если, по его мнению, новичок выплывал – тогда профессор Сюзюмов начинал помогать.
С лекциями Сюзюмова с их мощным философским наполнением перекликались лекции Г. Бондарева по диамату. Он читал курс философии, в центре которого были проблемы диалектики. Достоинством этого курса было приваживание студентов к овладению понятийной системой, к пониманию роли понятий – как скелета любого сколько-нибудь научного исследования в области общественных наук.
Говоря о философии, добавлю, что в 1965 г. профессор-философ Μ. Н. Руткевич открыл философский факультет, сначала – как отделение нашего истфака, а на следующий год – как самостоятельный факультет. Он привлёк к чтению лекций для своих студентов лучших профессоров УрГУ – читал Сюзюмов, Адамов, академик математик Η. Н. Красовский, будущий академик биолог Г. В. Мокроносов, физик А. К. Кикоин. Естественно, читал лекции и сам Руткевич. Μ. Н. Руткевич был автором одного из лучших советских учебников по диамату. Особенностью свердловской философской школы, как мне кажется, было особое внимание к проблемам диалектики. Я с моим другом М. Гуревичем частенько бегал к философам на лекции Μ. Н. Руткевича.
В это время на нас обрушилась социологическая литература. В Свердловске под руководством того же Руткевича было создано отделение Советской социологической ассоциации; на философском факультете появилась лаборатория, занимавшаяся переводами западных работ по социологии; а затем – переводные книги, главным образом – по технике социологических исследований, издаваемые Советской социологической ассоциацией. Читали, продираясь через сложности в терминологии, Т. Парсонса, прежде нам неизвестного и увлекательного П. Сорокина, польские лекции по социологии…
