Русскую историю раннего феодализма в первом семестре читала Г. А. Кулагина. Она же и вела в нашей группе практические занятия. Её семинары были исключительно полезны. Галина Александровна была выпускницей Свердловского педагогического института, работала в пединституте тогда, когда там преподавал в 1935-1938 гг. выдающийся историк русского феодализма – С. В. Юшков, выпускник Петербургского университета, один из крупнейших источниковедов, знатоков древнерусского права вообще и Русской Правды в особенности. Опыт внимательного чтения и анализа текста Русской Правды, применённый Г. А. Кулагиной, был важен для овладения навыками ремесла историка.
Этнографию интересно читал В. Е. Стоянов, латинский язык —B. Ф. Житников. Собственно, это был не столько латинский (хотя и Цезаря о Галльской войне переводили, и грамматику пытались учить, но всерьёз сделать это за три месяца было, конечно, невозможно), сколько попытка сообщить нам самые общие сведения о сравнительном языкознании.
Обязательным предметом для первых двух лет обучения была история КПСС. Её читал один из самых успешных тогдашних историков – В. Г. Чуфаров. С ним связано важное событие, которое произошло в стране в середине октября 1964 г.
Утром 15 октября мы проснулись в квартире, которую снимали у тёти Поли на улице Фрунзе, под звук радиорупора. Из бумажного зева радио казённым голосом сообщало, что Пленум ЦК КПСС рассмотрел заявление Никиты Сергеевича Хрущёва с просьбой освободить его по состоянию здоровья от должности первого секретаря ЦК КПСС и удовлетворил эту просьбу Сосед по комнате, Лёня Батенев, трижды поступавший на истфак и поступивший-таки, выучивший для этого чуть не наизусть Хрущёва, вдруг начал материться, перемежая мат цитатами из Хрущёва. Было ясно – Хрущёва сняли.
Первой в этот день была лекция по истории партии. Официальное сообщение об отставке Хрущёва, невнятное и скользкое, ничего толком не объясняло. Не успел В. Г. Чуфаров появиться в аудитории, как посыпались вопросы – почему не осуждён культ личности Хрущёва, почему Пленум не осудил его политику. И Чуфаров ответил. Его ответ – загадка для меня по сию пору.
Он ответил двухчасовой – без перерыва! – лекцией об ошибках Хрущёва. Он говорил о провале сельскохозяйственной политики, приводил статистические данные о состоянии экономики, рассказывал об авантюризме в сфере международных отношений, ставившем страну на грань мировой войны, о грубости и бестактности в отношении с социалистическими странами. Замечу – ничего подобного в официальных публикациях не было. Не было этого и в докладе М. А. Суслова на Пленуме, который был опубликован позже. Но это было в так называемом «докладе Д. С. Полянского» – члена Политбюро, принадлежавшего к группе заговорщиков, подготовившей свержение Хрущёва[9]. Аргументы этого доклада вынудили Хрущёва уйти в отставку на заседании Президиума ЦК, предшествовавшем Пленуму.
Неужели заговорщики заранее распространили этот текст и по крупнейшим обкомам? Или он был у некоторых участников Пленума от Свердловской партийной организации? Только тогда член лекторской группы обкома В. Г. Чуфаров мог знать то, что он сообщал ошарашенным первокурсникам. К сожалению, сейчас Владимира Григорьевича об этом уже не спросишь…
Чуфаров был прекрасным лектором и хорошим человеком. Я благодарен ему за то, что на втором курсе он привлёк меня и В. Михайленко к чтению лекций для населения. Этот опыт в огромной степени помог мне стать преподавателем. Если тебе приходится зайти в рабочую бытовку в перерыв и говорить пятнадцати уставшим людям так, чтобы они тебя попросту не выгнали, – то читать студентам после этого уже не страшно.
Чуфаров хорошо относился и ко мне, и к нескольким лучшим студентам, предложив после второго курса специализироваться по истории КПСС, пообещав в будущем аспирантуру Он действовал, конечно, из лучших побуждений.
Меня тогда это чуть не раздавило. Откровенность и простота, с которой он говорил о будущем, связывая возможность работы в науке с принадлежностью к партии, потрясла и едва не принудила уйти из университета. Наивность? Возможно. Но то, что история партии – не наука – было понятно.
Кстати, окончив университет с «красным» дипломом, я был фатально неспособен получить «отлично» по истории партии. Ни в университете, ни в аспирантуре. Предмет поражал меня своей нелогичностью, противоречием между источниками и их официальной интерпретацией, принципиальным замалчиванием важнейших деятелей – от Троцкого и Рыкова до Сталина и Маленкова.
Но вернусь в первый семестр первого курса.
Пожалуй, самым сложным испытанием для меня стал немецкий. Я был не одинок в плохом знании иностранного. Но для таких создали специальную группу, и начали учить сначала. А я по недосмотру, с четвёркой за восьмой класс, попал в группу для продолжавших обучение. Причём там были студенты с хорошим немецким. Для меня иностранный превратился в постоянную проблему. Надо было переводить знаменитые «тысячи», читать, учить слова. От отчаяния я выписал газету Berliner Zeitung, тогда это было легко и дёшево. Перед тем, как выкинуть очередной номер, я был вынужден просматривать заголовки, потом – подписи под фотографиями, а спустя некоторое время – и статейки. Так со временем я пристрастился читать на немецком. Газеты менялись. На третьем курсе удалось подписаться на теоретический журнал австрийских коммунистов – по тем временам это было интересно и не походило на официальные наши оценки. Жаль, что немецкий так и остался языком для чтения, который вовсе не перешёл в язык для общения. Но кто тогда думал, что придётся общаться с иноземцами…
Первая сессия закончилась для меня благополучно.
Вторая открывалась новыми лекторами – доцентами Е. Г. Суровым, читавшим «Грецию и Рим», П. А. Вагиной, преподававшей историю России XVII-XVIII вв. Археолог, исследователь греческих колоний в Причерноморье, Суров читал красочно. Лекции же Полины Александровны Вагиной были суше и строже. Но они были тем, что называется, правильными университетскими лекциями. Их неотъемлемой частью был историографический раздел, чётко формулировалась проблематика периода. Когда весной пришла пора сдавать годовой экзамен по истории СССР, то мой однокурсник Володя Айрапетов с удивлением говорил – по лекциям Вагиной можно прямо к экзаменам готовиться!
На первом курсе надо было писать курсовую работу. Писал по кафедре истории древнего мира и средних веков. Моим первым руководителем была очаровательная юная Маргарита Адольфовна Поляковская. Курсовая была посвящена становлению институтов феодального землевладения на материалах Франции IX в., работа была вполне школьная.
Вторая сессия была откровенно проще первой, удалось сдать её на «отлично». Это обстоятельство избавляло студентов от необходимости собирать справки о доходах родителей (стипендию не отличникам давали, когда в среднем в семье доход был, помнится, меньше 40 рублей на человека), да и повышенная стипендия – не 35 рублей, а целых 42!
Между тем, результатом второго семестра стало то, что П. А. Вагина предложила мне специализироваться у М. Я. Сюзюмова. Михаил Яковлевич на бегу (на бегу – это было его обычное состояние) назвал тему – «Русско-византийские отношения по договорам Руси с Византией 907-911 гг. и 945 г.».
Летом произошли две важных вещи. Во-первых, археологическая практика под Омском. Это было здорово. Удивлял высокий уровень организации экспедиции. В экспедиции было всё – транспорт, палатки, спальники, инвентарь, квалифицированные студенты-старшекурсники, свой фольклор. По опыту своему, опыту археографической экспедиции – знаю, что четыре года (а Владимир Фёдорович Генинг первую свою экспедицию в УрГУ провёл в 1961 г.) – это достаточный срок для создания экспедиции. Но замечу – чёткость, принципы организации полевой работы у Генинга были для меня примером в будущем.
Отдельно – собственно археологические раскопки. Внешне не слишком эффектные, они убедительно (уверяю – для меня более убедительно, чем раскопки античных городов) свидетельствовали об учёной составляющей археологии. Следы прошлого, состояние культурных слоёв оказывались столь же, если не более информативными, чем письменные источники.
К концу экспедиции Генинг поручил мне маленький раскоп, я копал, отслеживая особенности почвы, чертил схемы расположения культурных слоёв. Это было интересно. Но это было не моё.
Второе событие, ставшее для меня очень важным, это работа над курсовой. Летом, набрав книг в университетской библиотеке, я уехал домой, в Северск, и засел за работу. На столе лежали: Повесть временных лет, Хроника Георгия Амартола, Византийская книга эпарха, монографии. Помню удивительное чувство радости, когда удавалось найти новые факты в этой старинной теме. Радовали пустяки – вроде указания-ссылки в договоре 907 г. о прежде бывших договорах между Русью и Византией (то, что на это обратил внимание ещё С. М. Соловьев, я тогда не знал), так и более серьёзные вещи – параллели между нормами Книги эпарха и договорами 907-911 гг., просмотренные в своё время М. В. Левченко, автором специальной монографии по русско-византийским отношениям.
