выдумка), и почвой для сближения был, скорее всего, образ их жизни. «Если Ферекид был мудрецом того типа, который связан с чудесными историями, а именно таким был Пифагор, то связь между двумя схожими современниками была бы изобретена, существовала она в реальности или нет»
{24}.Итак, ничего определенного об учителях Пифагора сказать нельзя. Несмотря на его несомненную близость к ионийской традиции и знакомство с идеями милетских натурфилософов — Фалеса, Анаксимандра, Анаксимена, — никто из них, вероятно, не был его прямым наставником.
«Когда Пифагору исполнилось сорок лет, — говорит Аристоксен, — он, видя, что тирания Поликрата слишком сурова, чтобы свободный человек мог спокойно переносить ее надзор и деспотизм, уехал в Италию» (фр. 16). Годом его отъезда с Самоса историк Аполлодор (II в. до н. э.) считал первый год 62 олимпиады (531 г. до н. э.), основываясь, как полагают, на сочинении самого Аристоксена {25}. Следовательно, приблизительной датой рождения Пифагора можно считать (_570 г. до н. э. Единственным препятствием здесь служит '«то, что уже Аристоксен мог синхронизировать главное событие в жизни Пифагора — прибытие в Италию — с его акме (сорокалетием). Такой прием действительно характерен для эллинистической биографии, однако нет оснований полагать, что он был уже у Аристоксена, стоявшего у самых истоков этого жанра. Биографии Аристоксена были посвящены, как правило, людям недавнего прошлого — Сократу, Платону, Архиту и едва ли нуждались в искусственной синхронизации. Остается добавить, что никакая другая хронология не выдерживает критики и время ок. 570 г. до н. э. считается едва ли не общепринятой датой рождения Пифагора.
Поликрат пришел к власти на Самосе ок. 538 г. до н. э. вместе со своими братьями. Затем он расправился с ними и остался единоличным правителем острова. Эпоха его правления была чрезвычайно благоприятна; для Самоса: на острове велось обширное строительство, его экономика процветала. Подобно многим греческим тиранам Поликрат покровительствовал талантам:; при его дворе жили поэты Ивик и Анакреонт, знаменитый врач Демокед, на острове работал известный строитель самосского туннеля Евпалин. Будь Пифагор только философом и ученым, ему, вероятно, нашлось бы место под властью просвещенного тирана, однако он был также движим сильными политическими амбициями и посвятил политике значительную часть своей жизни. Трудно ли было ему понять по прошествии нескольких лет тирании Поликрата, что Самос слишком мал для них обоих? Политическая карьера в условиях тирании могла вывести его лишь в приближенные тирана — но этот путь вряд ли подходил для такой личности, как Пифагор.
Традиция единодушно относит все путешествия Пифагора еще ко времени жизни на Самосе. Единодушие это не случайно: именно об этом периоде уже в III в. до н. э. знали почти столь же мало, как и мы сейчас. Желание заполнить этот досадный пробел интересными событиями играло далеко не последнюю роль в постепенном увеличении числа и продолжительности путешествий. В поздние времена Пифагору приписывались поездки не только к египтянам, финикийцам или персидским магам, но и к вавилонянам, индийцам, евреям, фракийцам, арабам и даже галльским жрецам-друидам.
Вопрос о путешествиях Пифагора давно перерос чисто биографические рамки и вот уже второе столетие связан с дискуссиями об общем характере культурных связей между Востоком и Западом в ту эпоху. Путешествия, равно как и любой другой факт, хоть как-то связывающий греческих мыслителей с Востоком, нередко интерпретировались в качестве свидетельств обширных заимствований, сделанных ими у своих восточных соседей. И хотя с ростом наших знаний о культуре древневосточных государств большинство исследователей склоняется к противоположному взгляду, стремление связывать зарождение и последующее развитие греческой философии и науки с импульсами, идущими с Востока, все еще распространено достаточно широко {26}.
Несмотря на неубедительность подавляющего большинства гипотез такого рода, их нельзя сбрасывать со счетов, ибо за ними стоит реальная проблема: уникально быстрое возникновение в Греции огромного числа важнейших культурных новшеств. Однако решение этой проблемы «генеалогическим» путем является слишком простым и явно неудовлетворительным.
Греки не могли заимствовать философию и науку в готовом виде (как это сделали, например, римляне) по той простой причине, что в VI в. до н. э. на Востоке не было ни того, ни другого. (В Индии философия появляется почти одновременно с греческой, но говорить о каких-либо контактах в этой области не приходится). Греческая мифология, как мы полагаем, лишь в очень незначительной степени повлияла на становление философии — тем меньшее влияние следует приписывать мифологии восточной. Что же касается конкретных заимствований в некоторых областях знаний, то, забегая вперед, отметим, что они были весьма скромными (за исключением, пожалуй, медицины) и не имели сколько-нибудь решающего значения в генезисе раннегреческой науки.
Здесь необходимо подчеркнуть, что речь идет о самостоятельности и уникальности греческой философии и науки. Ни один исследователь не может пройти мимо «восточного» стиля в греческой живописи эпохи архаики, явного подражания мастеров того времени образцам египетской монументальной скульптуры, заимствования алфавита у финикийцев или чеканки монеты у лидийцев, восточных мотивов в греческой мифологии. Велика была роль Востока и в передаче технических навыков.
Однако при обсуждении проблем распространения культурных феноменов (как материальных, так и духовных) следует учитывать, что степень их «социальной мобильности» чрезвычайно различна. Как правило, легче всего распространяется то, что дает непосредственную экономическую и социальную выгоду (орудия труда, средства передвижения, оружие, культурные растения и т. п.), что может быть воплощено в конкретных вещах, которые нетрудно воспроизвести (предметы обихода, одежда, обувь и т. п.), наконец, то, что имеет наибольшее количество носителей и сравнительно легко передается (мифы, обряды, фольклор и т. п.).
С этой точки зрения понятно, почему вавилонские названия планет появляются в Греции в IV в. до н. э., а данные об их движении начинают использоваться лишь с середины II в. до н. э. (через 400 лет после начала культурных контактов!): людей, желавших, а тем более способных эффективно применять вавилонские расчеты в Греции было куда меньше, чем приверженцев восточных культов или поклонников астрологии. Так же очевидна и огромная разница между подражанием египетской скульптуре и изучением вавилонской математики — барьеров на пути передачи во втором случае во много раз больше, чем в первом. История стран, постепенно втягивавшихся в орбиту античной, а затем и западноевропейской цивилизации, многократно демонстрирует, что по сравнению с восприятием других культурных феноменов готовность к принятию философских и научных идей была гораздо меньше (если оно вообще происходило).
Современные сторонники тезиса ex Oriente lux имеют в числе союзников многих античных авторов, причем у греков эта тенденция появилась уже в V в. до н. э. «Египетский мираж», представлявший эту страну прародительницей немалой части греческой культуры, во многом обязан своим происхождением Геродоту
