Это было сказано еще за десять лет до начала описываемых событий. Вряд ли с тех пор римляне стали вести себя скромнее. Теперь же послы сената разъезжают по Греции, стараясь восстановить имидж защитников свободы греков и завербовать себе союзников.
«Узнав об этом, — свидетельствует Аппиан, — Персей отправил в Рим (вторично) послов сказать, что он недоумевает и хотел бы узнать, из-за чего они забыли соглашения и рассылают послов против него, являющегося их другом. Если они в чем-либо его упрекают, нужно разрешить это во взаимной беседе. Сенат же стал обвинять его... в том, что он захватил Фракию, что он имеет войско и запасы как человек, не собирающийся оставаться спокойным... Тогда он вновь отправил других послов, которые, введенные в сенат, сказали так: «Нуждающимся в поводе для войны, римляне, все это достаточно как повод. Если же вы уважаете договоры — а вы сами громко заявляете, что они имеют для вас большое значение, — то что, потерпев от Персея, вы поднимете против него войну? Конечно, не потому, что у него есть войско и военное снаряжение. Ведь это у него не против вас. Ведь и другим царям вы не препятствуете иметь все это...» (Аппиан. Римская История. IX, 2, 5)
В свою очередь, римские послы встречаются с Персеем, обмениваются упреками, но заявляют о готовности к дальнейшим мирным переговорам. Однако, как выясняется из их доклада сенату, все это с единственной целью — выиграть время для подготовки к войне (Персей-то к ней готов и легко может помешать римлянам высадиться в Греции). Оценка этого доклада сенаторами нам интересна как свидетельство эволюции римского «менталитета». Вот что пишет об этом Тит Ливий:
«Большая часть сената одобрила принятые меры, сочтя их весьма благоразумными, но старики, помнившие прежние нравы, говорили, что не узнают римских правил. Предки вели войны, не прибегая ни к засадам, ни к ночным вылазкам, ни к ложному бегству и внезапным возвратным атакам на беспечного врага; они предпочитали величаться истинным мужеством, а не лукавством (запоздалый выпад в адрес Сципиона Африканского. — Л.О.)... так велела поступать римская добросовестность, столь отличная от коварства пунийцев и хитрости греков, у которых более почетным считается обмануть врага, чем одолеть силой. Иногда обманом можно добиться большего, чем доблестью, — но лишь на недолгое время; навсегда же покорится лишь тот, кто вынужден будет признать, что его одолели не ловкостью и не случайно, но в честной и справедливой войне, где бьются лицом к лицу». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLII, 47)
Увы! Апелляция старых сенаторов к былой римской доблести уже звучит анахронизмом. В 171-м году сенат принимает решение о войне:
«Отцы для блага и счастья римского государства поручили консулам возможно скорее выйти к народу в центуриатские комиции с такого рода предложением: так как македонский царь Персей, сын Филиппа, вопреки договору, заключенному с его отцом, а после смерти отца возобновленному лично с ним, напал на союзников римского народа, опустошил их поля, занял города; так как, помимо этого, он задумал готовиться к войне с римлянами и с этой целью припас оружие, собрал войско и снарядил флот, то пусть будет начата с ним война, если он не даст за все это удовлетворения». (Там же. XLII, 30)
Предложение сената в комициях принято, и новоизбранный консул Публий Лициний Красс набирает войско и готовит флот для высадки десанта в Грецию. Персей не пытается ей помешать, и в том же 171-м году на границе Македонии происходит первое сражение. Оно заканчивается не слишком решительной, но все же явной победой македонян. Эта победа получает достаточно широкий положительный отклик в Греции. Полибию, настроенному явно проримски, приходится искать для него довольно сомнительное объяснение:
«Когда по Элладе разнеслась весть о победе македонской конницы над римской, сочувствие народов Персею, до того времени большей частью скрываемое, прорвалось наружу ярким пламенем. Мне кажется, впрочем, что это сочувствие было особенное какое-то, похожее на то, которое наблюдается на состязательных играх, именно: когда в состязаниях с борцом знаменитым и слывущим за неодолимого схватывается безвестный и гораздо более слабый противник, то вначале толпа зрителей обращает свое участие на слабейшего, поощряя его восклицаниями и поддерживая восторгами». (Полибий. Всеобщая История. XXVII, 9)
Скорее следует согласиться с трактовкой Аппиана, который полагал, что Персей вовсе не угрожал Элладе и потому пользовался симпатией греков, в то время как римляне постоянным вмешательством им порядком досаждали. А инициатива войны целиком принадлежала Риму. В пользу этого последнего предположения говорит и тот факт, что Персей не попытался развить успех, а, наоборот, предложил побежденным римлянам воспроизвести те же самые условия мира, какие они в свое время продиктовали его отцу. Тит Ливий свидетельствует, что прибывшие в римский лагерь посланцы Персея...
«...запросили мира, обещая, что Персей выплатит римлянам такую же дань, какую обязался платить по договору Филипп, и что он немедленно отдаст им города, земли и области, уступленные Филиппом». (Тит Ливий. История Рима. Т. 3, XLII, 62)
Но гордость не позволила римлянам принять миролюбивое предложение македонского царя. Тит Ливий продолжает:
«Так говорили послы. По удалении их состоялось совещание, и победу в совете одержала римская стойкость. Тогда был такой обычай — делать хорошее лицо в беде и умерять гордость в удаче. Постановили ответить, что мир будет дан в том случае, если царь предоставит сенату право решить все по своему усмотрению: и все дело в целом, и собственную судьбу, и участь всей Македонии». (Там же)
Поскольку установление истины в вопросе о том, какая сторона настояла на продолжении III Македонской войны, имеет большое значение для понимания эволюции римской политики на востоке, замечу, что и Полибий подтверждает готовность Персея отказаться от всех завоеваний своего отца, сделанных после предыдущей войны с Римом. Несогласие римского консула принять эти условия мира и его требование (от победителя!) полной капитуляции он, так же как Ливий, приписывает своеобразию римской гордости:
«У римлян искони, — пишет он, — в силе своеобразное обыкновение: показывать высшую степень гордости и упорства в несчастии и величайшую умеренность в счастии: всякий признает такой образ действий правильным...» (Полибий. Всеобщая История. XXVII, 8)
Персей несколько раз предлагал увеличить сумму денежной компенсации, но консул был непреклонен и македонский царь вынужден был продолжать войну. Стоит ли удивляться, что в последующие затем три года Персей вел себя крайне неуверенно, если не сказать робко. Это вполне соответствует впечатлению, что его агрессивные намерения по отношению к Риму (быть может, в отличие от намерений его отца) были вымышлены Евменом.
Удивляет другое — пассивность и беспомощность римского войска, где один консул безрезультатно сменял другого. Наверное, объяснение этому надо искать в разложении римской армии — неизбежном следствии неоправданности ее вторжения в Македонию и Грецию. Размещенные по квартирам офицеры крали с размахом, солдаты — по мелочи. Отставки и отпуска продавались за деньги. Вместо присущего им некогда стремления поскорее сразиться с неприятелем легионеры предаются грабежу и разрушению греческих городов. А ведь всего лишь четверть века прошло с того дня, когда восхищенная Греция аплодировала своим освободителям!
Поборы и вымогательства у греческих союзников Рима приобрели, по-видимому, столь широкий размах, что сенат вынужден был послать в Грецию уполномоченных, которые повсеместно объявили специальное сенатское постановление... «...о том, чтобы никто не предоставлял римским должностным лицам ничего сверх предписанного сенатом». (Там же. XLIII, 17)
Римская традиция сопротивлялась жадному самоуправству офицеров и мародерству разложившейся солдатни, но, видимо, одних сенатских постановлений было уже недостаточно. Необходимо было послать в Грецию сильную личность. В 168 году ведение войны с Персеем поручают 60-летнему консулу Луцию Эмилию Павлу — сыну консула, павшего в битве с Ганнибалом при Каннах. Это был римлянин старого закала, поборник строгой воинской дисциплины, не склонный потакать разлагающим армию грабежам и сам не унижавшийся до личного обогащения на войне. Плутарх свидетельствует, что за 20 лет до описываемых событий, усмирив очередной мятеж в Испании, Павел вернулся в Рим, не разбогатев ни на одну драхму. Кстати говоря, Павел, по-видимому, был близок с Катоном, поскольку его дочь была замужем за сыном Катона, воевавшим в Македонии под начальством Павла.
Между тем в Риме множество людей стремится объяснить новому главнокомандующему, каким образом он сможет добиться успеха в этой затянувшейся и бесславной войне. Павел в комициях заявляет народу, что готов уступить свой пост любому из советчиков, но если командование будет доверено ему, то вмешательства в свои действия он не потерпит.
