в лесу» и «странной горницы»: комнаты в Машкуле, где жил сам Жиль де Ре (GR, 276, 282); «некоей комнаты [в Ла Суз], в самом дальнем углу дома, где Жиль имел обыкновение проводить ночь» (GR, 283–284); наконец, комнаты в Машкуле, где «Жиль де Ре и мэтр Франсуа [Прелатти] запирались одни» и от которой хозяин «всегда хранил ключи при себе» (GR, 287). В этих комнатах, а также в «башне замка Шантосе» и в «подвале в Машкуле» находились трупы и кости многочисленных жертв барона (GR, 274, 278, 282). Этих детей Жиль нещадно мучил, прежде чем убить, и заявлял, что мучения (т. е. те же телесные истязания и повреждения при обряде инициации) доставляют ему даже большее наслаждение, чем гомосексуальные контакты (GR, 275–276, 277, 282–283). Слуги описывали также расчленение трупов, отрубание частей тела, кровь, которой все было залито, и оружие Жиля де Ре, которым он пользовался, что вполне соответствовало описанию знаков временной смерти в сказке (GR, 275, 278, 283, 285). Сюда же можно отнести рассказ о так называемом убийстве другого, когда одна потенциальная жертва приводила вместо себя другую или других (GR, 277, 278).
Возникает, однако, вопрос: кому, собственно, принадлежали все эти детальные описания. Если в случае со свидетелями мы были вправе, учитывая форму записи их показаний, рассчитывать на (относительную) подлинность их слов, то в случае Анрие и Пуату дело, скорее всего, обстояло иначе: их «признания» были похожи до такой степени, что возникает сомнение в их подлинности. Как мне представляется, слугам попросту зачитали одни и те же заготовленные заранее статьи обвинения (причем в том же порядке), с которыми они вынужденно согласились, поскольку, в отличие от хозяина, их пытали [621]. Следовательно, можно предположить, что перечисленные выше «конкретные» детали были выдуманы самими судьями на основании свидетельских показаний, которые были получены до «признаний» сообщников Жиля (и до его собственных «признаний»).
Эта гипотеза подтверждается при чтении статей обвинения (составленных также после выступлений свидетелей, но до того, как были получены признания Жиля и его слуг), где описание «ужасного преступления» выглядело еще более конкретным: «Также обвиняется Жиль де Ре в том, что он в своих замках Шантосе, Машкуле и Тиффоже, а также в городе Ванне, в доме упомянутого Лемуана, в высокой комнате, где он проживал, а также в Нанте, в доме Ла Суз, в некоей высокой комнате, где он имел обыкновение запираться и проводить ночь, убил 140 или более детей, мальчиков и девочек, подло, жестоко и бесчеловечно; что он заставлял [своих помощников] убивать их, а также в том, что он посвящал дьяволу части тел этих невинных детей. И с ними до и после их смерти он совершал ужасный грех содомии и заставлял их удовлетворять его преступную похоть, что противно природе, незаконно и достойно наказания. А затем он сжигал их тела, а пепел приказывал выбрасывать во рвы и каналы, окружавшие эти замки. 15 из этих 140 невинных детей были выброшены в потайных местах дома Ла Суз, а остальные – в других тайных и отдаленных местах. И так он поступал, и это правда» (GR, 214–215) [622].
Если для свидетельских показаний сказочный нарратив представлял собой единственную возможную и доступную повествовательную форму, то в составленных позднее статьях обвинения и признаниях сообщников сказочный сюжет, как мне кажется, усиливался судьями совершенно сознательно, чтобы сделать из Жиля де Ре идеального злодея. Только такая форма передачи информации не оставляла сомнений в полной виновности человека. Сказочное зло являлось злом абсолютным, антитезой столь же абсолютного добра: «В повествовательном фольклоре все действующие лица делятся на положительных и отрицательных. Для сказок это совершенно очевидно. Но это же имеет место и в других видах фольклора. “Средних”, каковых в жизни именно большинство, в фольклоре не бывает» [623].
Это, однако, не означает, что судьи на процессе Жиля де Ре использовали для составления текста обвинения только общую фольклорную схему. Как и в других ведовских процессах, набиравших силу в то время, были задействованы «ученые» христианские идеи, к которым в первую очередь следует отнести весь комплекс представлений о дьяволе, его вызове, попытках заключить с ним договор в целях получения вожделенного богатства. Эти религиозные элементы были призваны подчеркнуть важность выдвинутых против сира де Ре обвинений в ереси и колдовстве, которые интерпретировались как оскорбление Бога и церкви – lèse-majesté divine.
И все же в целом эта, если можно так сказать, сюжетная линия не получила на процессе должного развития. Она никак не подтверждалась свидетельскими показаниями, а рассказы сообщников Жиля носили по большей части крайне скудный, противоречивый, а порой и просто анекдотический характер. Их главной отличительной чертой можно назвать состояние страха, в котором постоянно пребывали сообщники, – страха перед возможной (но, увы, так никогда и не состоявшейся) встречей с дьяволом. В частности, Франсуа Прелатти якобы предупреждал Жиля де Ре, что «если бы он отправился вместе с ним вызывать дьявола, он оказался бы в большой опасности, поскольку Нечистый появился перед Франсуа в виде змеи, которой он очень испугался» (GR, 247). «Великий страх и ужас» испытали также Эсташ Бланше, Анрие и Пуату, которым дьявол явился в образе леопарда (GR, 250). Страх перед Сатаной был так велик, что для собственной защиты Жиль использовал молитвы Богородице и сильнейшую из священных реликвий – частицу Креста Господня (GR, 247, 251), а его слуги вооружались и облачались в доспехи перед тем, как идти в лес вызывать демонов (GR, 250). Родственник барона – Жиль де Силле, присутствовавший на одном из «сеансов», проводившихся в замке Тиффож, держался все время поближе к окну, «чтобы выпрыгнуть, если увидит что-нибудь страшное» (GR, 250).
Эти рассказы отличались от других подобных описаний, известных нам по ранним ведовским процессам. Обычно обвиняемые признавались в своем желании заключить договор с дьяволом, они сами искали с ним встречи, прикладывали к этому определенные усилия (пользовались услугами посредников) и в целом, если, конечно, верить их показаниям, бывали весьма довольны соглашением, заключенным с нечистой силой [624]. Что же касается сообщников Жиля де Ре, то никто из них не мог даже более или менее внятно объяснить, что нужно сделать для того, чтобы подобная встреча состоялась. Главный «специалист» по вызову дьявола – Франсуа Прелатти – предлагал сразу несколько никак не связанных между собой тактик: пойти ночью в лес (GR, 246, 250), написать некое послание и подписать его кровью (GR, 246, 249), начертить магический круг или крест в нижних покоях замка (GR, 249, 250–251). Не существовало у сообщников единого мнения и по другим вопросам: сколько должно быть участников церемонии (GR, 247), когда стоит ее проводить
