но не смешивались с более сильной фольклорной составляющей обвинения, существовали параллельно ей, что и привело в результате к тому, что наш герой превратился в сказочного злодея уже в ходе процесса. Этот образ поглотил «другие преступления» на стадии вынесения приговора, в котором основное внимание было уделено именно похищению и убийству детей: «Мы объявляем тебя, Жиль де Ре, виновным в совершении и многократном повторении преступления и противоестественного греха, направленного против детей и называемом содомией» (GR, 259) [634]. Именно эта фольклорная линия, как мне представляется, получила дальнейшее развитие в откликах на процесс.* * *
Как я пыталась показать выше, материалы следствия по делу Жиля де Ре никогда не рассматривались в специальной литературе с точки зрения формы их записи. Таким образом, совершенно очевидная, на мой взгляд, фольклорная схема, использованная при составлении обвинения, осталась без внимания исследователей. Тем более никто не пытался под таким углом взглянуть на отзывы, оставленные о процессе современниками событий и их ближайшими потомками. Собственно, их даже не изучали в комплексе.
Нужно отметить, что в рассказах людей, знавших Жиля де Ре лично или имевших представление о его политической карьере, его образ достаточно долго оставался положительным или, по крайней мере, двойственным. Его военные победы превозносились авторами хроник. При описании орлеанских событий имя Жиля де Ре упоминалось наравне с именем Жанны д’Арк. Его называли маршалом, рассказывая о том времени, когда он еще не носил этого звания. Так, Персеваль де Каньи, повествуя о встрече Жиля с Жанной в Шиноне, уже именовал его «маршалом Франции» [635]. Так же поступал и анонимный автор «Хроники Девы» при описании снятия осады с Орлеана и похода в Реймс [636]. Причем если Персеваль не знал о процессе над бароном (его хроника была закончена в 30-х годах XV в.) и не мог – возникни у него такое желание – скорректировать данную им характеристику, то «Хроника Девы» была написана значительно позже, однако и ее автор не счел необходимым упомянуть о дурной репутации нашего героя [637].
Не менее интересно мнение Жана де Бюэйя, автора романа Jouvencel – соратника Жиля де Ре во время военных кампаний и его друга. Впоследствии их отношения испортились из-за споров вокруг замка Эрмитаж, который барон хотел во что бы то ни стало присоединить к своим владениям. Дело зашло так далеко, что в какой-то момент де Бюэй оказался пленником Жиля, а их добрым отношениям пришел конец. Этот эпизод был описан в Jouvencel, однако при всем своем негативном отношении к бывшему компаньону автор нигде ни словом не обмолвился о его процессе [638]. Не знать о нем Жан де Бюэй не мог, так как роман создавался после 1466 г. Но даже в комментариях к Jouvencel, написанных Гийомом Триньяном, оруженосцем де Бюэйя, между 1477 и 1483 гг., упоминались лишь военные заслуги маршала: «…и прибыл [к Орлеану] сир де Ре, который привел войско из Анжу и Мена, чтобы сопровождать Жанну» [639].
Безусловно, такой образ Жиля де Ре был следствием реальных событий его жизни. Однако, возможно, некоторое значение имело и – пусть дальнее – родство с Бертраном Дюгекленом, прославленным и удачливым полководцем Карла V. На мой взгляд, эта связь становилась особенно заметна в хронике Ангеррана де Монстреле, писавшего после 1440 г. и знавшего о процессе и казни знаменитого бретонца. В его рассказе сквозило некоторое удивление и недоверие к ставшим ему известными фактам (что, впрочем, легко объясняется принадлежностью автора к лагерю бургиньонов, т. е. к противникам Карла VII): «В этот год случилось в герцогстве Бретонском великое, странное (diverse) и удивительное (merveilleuse) событие. Поскольку сеньор де Ре, который был тогда маршалом Франции, человеком очень знатным (moult noble homme) и владельцем обширных земель (très grand terrien) и происходил из выдающейся и очень знатной семьи (très grand’ et très noble generation), был обвинен и признал себя виновным в ереси». В конце главы Монстреле снова возвращался к характеристике нашего героя: «…он был весьма известен как в высшей степени доблестный шевалье (très vaillant chevalier en armes)» [640].
Обратим внимание на упоминание «знатной семьи» и следующее за этим выражение très vaillant chevalier en armes. Ангерран де Монстреле употреблял его мало и всегда – в отношении более чем именитых персон. Официально объявив себя продолжателем традиции и стиля Жана Фруассара, он и в этой мелочи следовал за своим образцом [641]. В «Хронике» Фруассара имелось также мало упоминаний о «храбрейших шевалье»: к примеру, Филипп VI Валуа именовался просто «достойным и очень смелым человеком» (vaillans homes et hardis durement), a Карл V – «исключительно мудрым и изворотливым» (durement sages et soupils). Зато эпитет très vaillant использовался Фруассаром практически каждый раз, когда речь заходила о Бертране Дюгеклене – «самом доблестном (le plus vaillant), мудром (sage), лучше всех подходящем на эту должность (коннетабля Франции. – О.Т.) и наделенном прекрасными способностями (fortuné en ses besongnes)» [642].
Как о «храбреце и доблестном шевалье» (preux et vaillant chevalier) писал о Жиле де Ре в конце XV в. и бретонский хронист Пьер Ле Бод [643]. «Храбрецом» называли и Дюгеклена – и даже «больше чем храбрецом, дважды храбрецом» (plus que preux, voire pours double preux) [644]. Его имя связывали впоследствии и с весьма популярной в литературе XV в. темой «Девяти героев» (Neuf Preux). Считалось, что именно Дюгеклен более других достоин занять место «Десятого героя» [645]. Близость с Дюгекленом, возможно, просматривалась и в «Мистерии об осаде Орлеана», достаточно загадочном с точки зрения литературных канонов и до сих пор плохо изученном поэтическом произведении [646]. Мистерия (или ее первоначальный вариант, не дошедший до нас) была, как полагают исследователи, написана около 1435 г. к празднованию дня освобождения города от англичан. Возможно, что во второй раз она была представлена публике в 1439 г. Ее текст принадлежит анонимному автору (авторам?) и впоследствии подвергался доработке. Окончательный вариант «Мистерии» датируется 70-ми годами XV в. [647], и Жиль де Ре был описан в нем как самый опытный военачальник, к мнению которого прислушивались абсолютно все (включая Жанну д’Арк), поскольку оно было самым мудрым [648]. Точно так же прислушивались в свое время к словам Бертрана Дюгеклена [649].
Что же касается фольклорной версии преступления Жиля де Ре, то наиболее полно она оказалась представлена в латинской хронике Жана Шартье, которая стала, по-видимому, самым первым откликом на процесс 1440 г. [650] Здесь мы находим все необходимые элементы сказочного нарратива: множество «крещеных и некрещеных младенцев» (infantulos absque et cum baptismo), описание замка с «тесными секретными помещениями» (loci secreti angustiam), зверские убийства и издевательства, от которых у маленьких жертв «сердца истекали кровью» (ex cordium sanguine fuso), и последующее использование этой крови «ради обманчивых слов
