Но такое превосходство существовало не всегда, и даже там, где оно проявлялось, оно не мешало распространению культов. Даже календарь, который регулировал жизнь государства и не был единым для всех, по сути своей, являлся календарем религиозных праздников, упорядоченное проведение которых означало смену времен года. Как город или деревня отмечены святилищами, так смена месяцев отмечалась священными церемониями, которые являлись своего рода ориентирами для определения хода времени. Когда случайно из-за неправильных астрономических вычислений возникало весьма ощутимое несоответствие между официальным календарем и ходом солнца, складывалось очень затруднительное положение — так произошло в Афинах около 430 года, когда астроном и математик Метон реформировал календарь. Аристофан в «Облаках» упрекает афинян:
Вы ж
Надлежащих дней не чтите, повернули все вверх дном[28]
Стихи 615—616
Так что Фукидид, так любивший точность, излагая факты, отказывался пользоваться неопределенным календарем и просто делал ссылку на начало времени года.
Таким образом, для грека материальная вселенная, как и ментальная, была проникнута священным. Многообразие божественных проявлений позволяло каждому придерживаться именно того, которое соответствовало его темпераменту, традициям и обстоятельствам. Наряду с крупными панэллинскими богами, чьи имена были известны всем и чьи эпитеты позволяли им исполнять особые функции, существовало множество второстепенных богов, прикрепленных к определенному участку земли, слава которых не выходила за пределы межевых столбов данной местности. Среди них многочисленную и особую категорию образуют герои. Долгое время велись споры, имеем ли мы здесь дело с древними богами, лишенными своего божественного статуса, или со смертными, перешедшими в ранг Бессмертных. В разных случаях и то и другое объяснение справедливо; однако в историческую эпоху феномен героизации умершего удостоверен многочисленными примерами. Основатели колониальных городов зачастую заслуживали достойные героев почести, которые воздавались им у их могил, зачастую расположенных в центре города, на агоре. Характерен пример Амфиполя: когда войскам Брасида пришлось отвоевывать город у афинян и Брасид пал, защищая его от отрядов Клеона, жители Амфиполя похоронили его на большой площади, «установили границы святилища вокруг его могилы и воздавали ему почести как герою вместе с ежегодными играми и жертвоприношениями», считая его отныне подлинным основателем их полиса (Фукидид, V, II). Со временем подобные почести начали воздавать живым. Именно это хотели сделать для Агесилая жители Фасоса, но получили ироничный ответ царя, сохраненный для нас Плутархом: «Фасосцы, которым Агесилай оказал огромную услугу, построили для него храм и возвели в ранг богов, после чего отправили к нему посольство, чтобы сообщить об этом. Агесилай прочитал подробный список почестей, который доставили ему послы, и спросил их, может ли их родина делать из людей богов. Когда они ответили ему, что может, он сказал им: “Так вот, сделайте богами себя самих! И если у вас это получится, тогда я действительно поверю, что и из меня вы можете сделать бога!”» (Moralia, Лакедемонские афоризмы 210d). Реакция Агесилая, спартанца, приверженного традициям, свидетельствует о том, что обожествление живых противоречило религиозному сознанию греков классической эпохи. Однако позднее, в эпоху эллинизма, этот обычай распространяется, выражая эволюцию общественного сознания.
Еще одним способом расширить и без того огромный пантеон было обожествление аллегорий. Грек, придававший большое значение языку и способный к отвлеченному мышлению, мог персонифицировать абстрактное понятие, делая его именем собственным. Уже у Гомера появляются божественные образы этого типа, например мойры, «участь», или Эрида, «раздор». Гесиод с особым вниманием относится к этой категории богов: известно, какое место занимают в его произведении Дике, «справедливость» или Мнемосина, «память». Тенденция к обожествлению абстракций развивается лишь в классический период, когда возводят храмы Фемиде, «правосудию», Немесиде, «возмездию», посвящают алтари Эйрене, «миру», и ее сыну Плутосу, «богатству». Примечательно, что Аристофан, так привязанный к традиционным верованиям, создал значительную часть обожествленных аллегорий: в этом отношении он ничем не уступает Платону. Самым удачным творением в этой сфере, несомненно, стал Эрос, олицетворение любви, сначала задуманный как крылатый юноша, а затем омоложенный и представленный ребенком: Эрос и его спутники Гимер и Потос, олицетворения любовного желания в двух несколько различающихся ипостасях, а также Пейто, «убеждение» составляли свиту Афродиты и давали поэтам и художникам богатые темы для вдохновения. Религиозная вера, весьма благосклонная к новым формам божественного, охотно принимала чужеземных богов, если только их вмешательство не ставило под угрозу принципы самого государства. Действительно, греческий пантеон за всю свою долгую историю, с самых истоков и вплоть до установления христианства, постоянно пополнялся новыми богами. Но в архаическую и классическую эпоху это происходило за счет уподобления традиционным формам греческого религиозного мышления. Весьма примечательной чертой этого мышления является ее сверхъестественная способность находить известное в неизвестном, распознавать в диковинном знакомое. Особенно отчетливо эта тенденция проявляется у Геродота, когда он с участливым любопытством интересуется религиозными традициями варваров. Он не представляет, что эти люди могут поклоняться кому-то другому, кроме богов греческого пантеона: ему достаточно увидеть глубинное соответстие, которое невозможно скрыть, несмотря на различия в именах и своеобразие обрядов. Именно поэтому, к примеру, он признал культ Афины у народов Ливии (IV, 180 и 189). Поэтому, в частности, он дает нам такое любопытное описание египетской религии, где каждое божество без тени сомнения приравнено к своему греческому аналогу: для Геродота Нейт — это Афина, Бастет — Артемида, Исида — Деметра, Ра — Гелиос, Уто — Латона, Сет — Арес, Осирис — Дионис, Хонсу — Геракл, Хатор — Афродита, Амон — Зевс. Именно поэтому греки без труда приняли в конце V века культ Зевса-Амона, объединивший верховного бога египтян, почитавшегося в святилище-оракуле в оазисе Сива, и верховного бога греков, которого колонисты из Кирены привезли с собой в Ливию. То же самое произошло с фракийской богиней Бендидой, которую Геродот приравнял к Артемиде (IV, 33) и которая моментально, с 429–428 годов, стала объектом официального культа, посвященного удаче.
Когда невозможно было установить соответствие с уже существовавшим греческим богом, иноземное божество могло войти в греческий пантеон, если его облик не противоречил привычному для греческого менталитета образу. Так произошло с богиней карийского происхождения Гекатой, которая была принята греками в архаическую эпоху как хранительница дверей и которая почиталась за свою магическую силу и воспевалась поэтами от Гесиода до Еврипида: великие художники, например Алкамен, изображали ее трехликой. Культ Великой Матери, привезенный из Фригии и включающий в себя мистерии, проник в Афины, не без некоторого сопротивления, благодаря определенной аналогии с культами Элевсина: однако его успех закрепился в V веке, поскольку здание, посвященное этому культу, находилось прямо на агоре и служило официальным хранилищем государственных архивов. Фидию, или, возможно, его ученику Агоракриту было поручено высечь из мрамора статую, которая бы явила афинянам образ Матери богов: женщина в драпированной одежде, восседающая на троне, на голове — высокий, цилиндрической формы колпак, в правой руке — сосуд для возлияний, в левой — цимбалы, по бокам — два лежащих льва. Однажды появившееся изображение определит тип сотен миниатюрных вотивных приношений, делавшихся до конца античной эпохи. Зато к другому фригийскому культу — Сабазия, который также включал в себя мистерии и сравнивался с культом Диониса, всегда относились с недоверием, по крайней мере в классическую эпоху: Аристофан неоднократно высмеивал его, а Демосфен в своей речи «О венце» (259 и дальше), резко упрекает своего противника Эсхина в поклонении этому культу в молодости.
Наконец, последний аспект политеизма, множественные элементы которого не поддаются строгой логике: помимо традиционных богов, героев, аллегорий и чужестранных божеств, греки в своих верованиях оставляли место для того, кого они называли демонами. Нет более расплывчатого религиозного термина, чем этот. Слово «демон» могло применяться по отношению к богу и иногда использовалось ранними авторами, например Гомером, как простой эквивалент слова теос, «бог», особенно когда речь шла об общем понятии или о божествах в целом. Оно служило также, в частности, названием сверхъестественных существ низшего по отношению к верховным традиционным богам ранга, мало различных между собой: у Гесиода это люди, жившие в золотом веке, у других авторов — мертвые, которые были обожествлены, встречался также Agathos Daimon, добрый демон семейного очага, которого часто изображали в виде змеи. Таким образом, в сфере религиозной веры открывалось широкое поле для творческого воображения. Наряду с традиционными культами, имевшими прочную ритуальную базу, божественный мир принимал всевозможные индивидуальные верования, если они не расшатывали основ общества. Это разнообразие, эта расплывчатость, конечно, в немалой степени содействовала жизнеспособности греческой религии, которая легко могла обновляться или дополнять свое духовное содержание, придерживаясь постоянства обрядов: она покоилась на традициях, но не знала догм.
