- Где она?
- На крыльце.
Выхожу, стоит мать в одном платье.
- Ты хотела говорить со мной?
- Да. Я хотела сделать еще один шаг к примирению. Прости меня!
И она стала целовать меня, повторяя: прости, прости! Я тоже поцеловала ее и просила успокоиться.
- Прости, прости меня, я даю тебе честное слово, что больше никогда не буду тебя оскорблять, - повторяла она, крестясь и целуя меня. - Скажи Варе, что я извиняюсь перед ней. Мы с ней четыре года жили и, Бог даст, столько же еще проживем. Я не знаю, что со мной, что с нами сделалось.
- Меня не оскорбляй, а отца, - говорила я, заливаясь слезами, - отца не обижай, я не могу видеть, как он измучен!
- Не буду, не буду, я тебе даю честное слово, не буду его мучить! Ты не поверишь, как я исстрадалась этой ночью. Я ведь знаю, что он был болен от меня. Я никогда не простила бы себе, если бы он умер.
Мы говорили, стоя на дворе. Какой-то прохожий с удивлением смотрел на нас. Я попросила мать войти в дом. Но в передней оказался Бирюков и еще кто-то. Мы остановились в тамбуре между двух входных дверей и тут продолжали говорить. Мать просила меня вернуться, просила простить, забыть.
Она много-много раз повторяла, что обещает больше не мучить отца и меня.
- Ты не поверишь, как я ревную, - говорила она, - никогда в жизни, даже в молодости, я не чувствовала такой сильной ревности, как теперь к Черткову.
Я верила ей и постепенно озлобление, обида, недоверие, накопившиеся в душе и раздиравшие ее острой болью, исчезали. Передо мною была мать, несчастная, глубоко страдающая, может быть, не меньше, чем отец.
Первый раз за долгое время я искренне целовала ее, успокаивала, утешала, как ребенка.
- Да ведь и с Чертковым наладится, - говорила она, - я постараюсь взять себя в руки. И пускай пап? видется с ним. Только бы ему было хорошо! Только бы он был спокоен и весел! - Она все время плакала и крестилась.
Вечером мы с Варварой Михайловной снова приехали в Ясную Поляну. Когда я рассказывала отцу о примирении с матерью, в спальне было темно, но мне казалось, что он плакал.
Таня и Сережа уехали.
Несколько дней было спокойно. Мать согласилась на то, чтобы приехал Чертков. Но как только он вошел в дом, она снова стала нервничать, подслушивать.
10 октября был Наживин. Говорили о смерти его дочери. Ее хоронили без церковных обрядов. Наживин рассказывал о том, что ему это было тяжело, не хватало чего-то.
- Что тут важного, - сказал отец, - это жизни не касается, умерла похоронили, засыпали землей. И это совершенно безразлично, все равно как безразлично, какие сапоги надеть или каким мылом вымыться. Важно воспоминание о человеке, память о нем, а эти обрядности ничего общего с жизнью не имеют, и это не нужно мне и не важно. Старуха молится Царице небесной, я ее уважаю, но мне это не нужно. Я уже переродился. У меня дочь Маша умерла, я вспоминаю ее духовную личность, и она мне близка, я ее люблю, не забыл, а как ее хоронили, я не помню, мне это все равно!
Наживин почему-то вспомнил смерть Сократа.
- Это такое счастье, - сказал отец, - умереть как Сократ. Я не сам убиваю себя, а мне велели выпить яд и я его пью, не могу не выпить. Какое это счастье! - Голос его задрожал.
А когда Наживин стал ему говорить о несправедливости посланного ему горя, отец сказал:
- Тут вопрос в вашей исключительной любви к дочери. Это грех ваш и мой наше исключительное отношение к дочерям. И если закопают мою Машу, мне жалко, а если закопают какую-нибудь Матрешку, мне все равно. Я должен стремиться к тому, чтобы мне Матрешку было так же жалко, как мою Машу. Как и во всем, это идеал, и чем больше я приближусь к нему, тем лучше.
12 октября все началось сначала. Забыты были обещания, отцовская болезнь. Мать умоляла его уничтожить завещание, она становилась на колени, целовала его руки. Она говорила всем, что если отец умрет, оставив завещание, она сумеет доказать его слабоумие, идиотизм.
Когда 17-го утром я вошла к отцу, он с горькой усмешкой показал мне письмо от матери.
- Посмотри-ка, мне угощение, прочти!
Я развернула письмо.
"Ты каждый день меня, как будто участливо, спрашиваешь о здоровье, - о том, как я спала, а с каждым днем новые удары, которыми сжигается мое сердце, сокращают мою жизнь и невыносимо мучают меня и не могут прекратить моих страданий. Этот новый удар, злой поступок относительно лишения авторских прав твоего многочисленного потомства, судьбе угодно было мне открыть, хотя сообщник в этом деле не велел тебе его сообщать семье. Он грозил напакостить мне и семье и блестяще исполнил, выманив у тебя эту бумагу с отказом. Правительство, которое во всех брошюрах вы с ним всячески отрицали и бранили, будет по закону отнимать у наследников последний кусок хлеба и передавать его Сытину и разным богатым типографиям и аферистам, в то время, как внуки Толстого, по его злой и тщеславной воле, будут умирать с голоду. Правительство же, государственный банк хранит его дневники от жены Толстого, Христианская любовь последовательно убивает разными поступками самого близкого (не в твоем, а в моем смысле) человека - жену, со стороны которой все время поступков злых не было никогда и теперь, кроме самых острых страданий, тоже нет. Надо мной же висят и впредь разные угрозы. И вот, Левочка, ты ходишь молиться на прогулке, помолясь, подумай хорошенько о том, что ты делаешь под давлением этого злодея, потуши зло, пробуди свое сердце к любви и добру, а не к злобе и дурным поступкам, забудь тщеславие и гордость (по поводу авторских прав), потуши ненависть ко мне, к человеку, который отдал тебе всю жизнь и любовь.
Если тебе внушили, что мной руководит корысть, то я лично официально готова, как дочь Таня, отказаться от прав наследства мужа. На что мне? Я очевидно скоро так или иначе уйду из жизни, но меня берет ужас, если я переживу тебя, какое может возникнуть зло на твоей могиле и в памяти детей и внуков.
Потуши это, Левочка, при жизни, разбуди и смягчи свое гордое сердце, разбуди в нем Бога и любовь, о которых так громко гласишь людям.
С.Т."
В это время в Ясной Поляне, чего давно уже не было, съехалось много гостей: Стахович, Долгоруков, Горбунов.
Бедный Иван Иванович успел уже все выслушать: и об идиотизме отца, и о злодее Черткове, о внуках, оставшихся без куска хлеба...
С каждым днем положение ухудшалось. Снова пошли истерики, требования, чтобы отец не виделся с Чертковым, уничтожил завещание. Но отец твердо решил не давать никаких обещаний.
- Я всем пожертвовала тебе, - кричала мам?, - ты женился на мне, чистой, непорочной, семнадцатилетней девочке, а ты...
- Да, да, я порочный, гадкий. Но ты уже всем пожертвовала мне, а теперь оставь меня, пожалуйста!
Она опять стала врываться к нему не только днем, но и ночью.
- Опять против меня заговоры! - крикнула она, вбегая к нему, когда он уже спал.
- Какие заговоры? Что ты говоришь, Соня? - измученным голосом спросил отец.
- Дневник, где дневник? Ты отдал его Черткову?
- Да не думал даже...
- Нет, ты лжешь! Я ощупала портфель, в нем дневника нет. Куда ты его дел?
- Он у Саши.
Она ушла, и когда отец задремал, она снова разбудила его, пришла извиняться, что напрасно обвинила его.
Приезжала представительница от фирмы "Просвещение". Мам? с таинственным видом говорила, что она сумеет обойти отца, что она не допустит, чтобы сочинения пошли на общее пользование, и проговорилась, что "Просвещение" предлагает ей миллион за права на сочинения.
Узнав об этом, отец встревожился. Чертков посоветовал написать заявление в газеты, предостерегающее издателей от покупки сочинений. Заявление было написано, но отец решил подождать с его публикацией.
Двадцатого октября приехал Михаил Петрович Новиков*. Он произвел на отца прекрасное впечатление.
- Какой умница, какой умница! - повторял отец.
Когда я пришла к нему за письмами в залу, он, весело и немного лукаво улыбаясь, повел меня в кабинет, а оттуда в спальню.
- Идем, идем, я тебе большой секрет скажу! Большой секрет!
Я шла за ним и, глядя на него, мне делалось легче.
- Так вот что я придумал. Я немножко рассказал Новикову о нашем положении и о том, как мне тяжело здесь. Я уеду к нему. Там меня уже не найдут. А знаешь, Новиков мне рассказал, как у его брата жена была алкоголичка, так вот если она уж очень начнет безобразничать, брат походит ее по спине, она и лучше. Помогает. - И отец добродушно засмеялся. - Вот поди ж ты, какие на свете бывают противоречия!
Я тоже расхохоталась и рассказала отцу, как один раз кучер Иван вез Ольгу, а она спросила его, что делается в Ясной. Он ответил, что плохо, а потом обернулся к ней и сказал:
- А что, ваше сиятельство, извините, если я вам скажу. У нас по-деревенски, если баба задурит, муж ее вожжами! Шелковая сделается!
Отец стал еще больше смеяться.
- Да, да, вот поди ж ты, какие бывают...
- Да, по-моему, это не противоречия, - перебила я его, только у них вожжи веревочные, а у нас должны быть нравственные.
