Отец стал еще больше смеяться.
- Да, да, вот поди ж ты, какие бывают...
- Да, по-моему, это не противоречия, - перебила я его, только у них вожжи веревочные, а у нас должны быть нравственные.
- Да, да, я, должно быть, все-таки уеду, - еще раз повторил отец.
Двадцать четвертого отец написал письмо Михаилу Петровичу:
"Михаил Петрович, в связи с тем, что я говорил вам перед вашим уходом, обращаюсь к вам еще со следующей просьбой: если бы действительно случилось то, чтобы я приехал к вам, то не могли бы вы найти мне у вас в деревне хотя бы самую маленькую, но отдельную и теплую хату, так что вас с семьей я стеснял бы самое короткое время. Еще сообщаю вам то, что если бы мне пришлось телеграфировать вам, то я телеграфировал бы вам не от своего имени, а от Т.Николаева*.
Буду ждать вашего ответа, дружески жму руку. Лев Толстой.
Имейте в виду, что все это должно быть известно только вам одним".
25 октября, когда я вошла к отцу, он сидел в кресле, ничего не делая. Странно было видеть его без пера и бумаги, без книги, и даже без пасьянса.
- Я сижу и мечтаю, - сказал он мне, - мечтаю о том, как я уйду. Ты ведь непременно захочешь идти со мной?
- Да. Но я не хотела бы тебя стеснять. Может быть, первое время, чтобы не стеснять тебя, мне не надо уезжать с тобой, но вообще жить врозь от тебя...
- Да, да, но я все думаю, что ты для этого недостаточно здорова, кашель, насморки начнутся...
- Нет, нет, это ничего, - с живостью воскликнула я, - мне будет гораздо лучше в простой обстановке.
Мне было так странно, что он говорил обо мне.
- Если так, мне самое приятное, самое естественное иметь тебя около себя, как помощницу. Я думаю сделать так. Взять билет до Москвы. Кого-нибудь послать с вещами в Лаптево** и самому там слезть. А если там найдут, еще куда-нибудь поеду. Ну да это наверное все мечты! Я буду мучиться, если брошу ее, меня будет мучить ее состояние. А с другой стороны, так делается тяжела эта обстановка, с каждым днем все тяжелее и тяжелее. Я признаюсь тебе, жду только какого-нибудь повода, чтобы уйти.
26-го приехал Сережа. Отец был так рад его приезду, а Сережа, точно чувствуя всю глубину страданий отца, был с ним особенно нежен и ласков.
В этот же день получили телеграмму о приезде Андрея.
- Помоги, Господи, помоги, Господи! - шептал отец.
Я тоже, после последнего посещения Андрея, боялась его.
Но Андрей встретил меня словами:
- Ну, как примет меня моя сестра?
- Сестра всегда одинаково принимает своих братьев, - ответила я. - Все зависит от самих братьев.
Я обрадовалась его словам. Какой он ни есть, а все-таки почувствовал, как безобразно было его поведение в последний приезд, и хотел загладить.
Андрей был действительно в прекрасном настроении и даже уговаривал мою мать помириться с Чертковым.
Когда отец проснулся после обеда, я поспешила ему сказать, что Андрей, по-видимому, раскаивается в своем поведении и что он в хорошем, миролюбивом настроении.
- Слава Богу, слава Богу, - прошептал отец.
А за обедом он расспрашивал Андрея про его службу в Крестьянском банке, и говорили они спокойно, без раздражения, как это редко бывало между отцом и сыновьями.
28 октября, когда я вошла к отцу за работой он дал мне письмо.
- Вот возьми, - сказал он, - прочти и, пожалуй, перепиши, если разберешь. Это письмо мам?, которое я оставлю ей, если уйду. А я все больше и больше думаю об этом. Уж очень тяжело. Вчера ночью пришла, спрашивает меня, что пишет Чертков. Я ответил, что письмо деловое, что секретов в нем нет, но что я принципиально не хочу ей давать читать. Пошли упреки. Тяжела эта постоянная подозрительность, заглядывание из дверей, перерывание бумаг, подслушивание, тяжело. А тут уходят послед-ние дни, часы жизни, которые надо бы употребить на другое.
Когда я принесла переписанное письмо, я сказала ему:
- Пап?, я одна не останусь, я уйду с тобой.
- Я попросил бы тебя первое время остаться с ней!
Он взял переписанное и вложил в записную книжку.
Уход
С вечера 27-го чувствовалось особенно тяжелое, напряженное настроение. Сначала матери не было за чаем, она занималась корректурами. Мы сидели за столом вчетвером: отец, Душан Петрович, Варвара Михайловна и я. Отец пил чай из сухой земляники. Через некоторое время пришла мать. Я встала, взяла свою чашку и вышла. Скоро пришла Варвара Михайловна и сказала мне, что, как только я ушла, отец взял свой стакан с земляникой и тоже ушел к себе. Долго в эту ночь мы не спали с Варей. Нам все мерещилось, что кто-то ходит, разговаривает наверху, в кабинете отца. Перед утром мы услыхали стук в дверь.
- Кто тут?
- Это я, Лев Николаевич. Я сейчас уезжаю... Совсем... Пойдемте, помогите мне уложиться.
- Ты разве уезжаешь один? - со страхом спросила я.
- Нет, я беру с собой Душана Петровича.
Я ждала его ухода, ждала каждый день, каждый час, но тем не менее, когда он сказал: "я уезжаю совсем", меня это поразило, как что-то новое, неожиданное. Никогда не забуду его фигуру в дверях, в блузе, со свечей и светлое, прекрасное, полное решимости лицо.
Когда мы пришли наверх, Душан Петрович был уже там. Он молчал, но по его нервным суетливым движениям видно было, что он страшно волнуется. Я стала помогать отцу укладываться, но сердце билось, руки дрожали, я все делала не то, что надо, спешила, роняла вещи...
Отец же на вид был совершенно спокоен. Он что-то аккуратно укладывал в коробочки, перевязывал их бечевкой. Он указал мне на кипу рукописей, которые лежали на кресле у письменного стола.
- Вот, Саша, я выбрал из ящиков все свои рукописи. Пожалуйста, возьми и сохрани их. Я мам? написал, что отдаю их тебе на сохранение.
Лицо у него было розовое, движения ровные, не было заметно никакой поспешности, и только прерывающийся голос выдавал волнение.
Я отнесла рукописи к себе и спросила его, взял ли он дневник. Он ответил, что взял, и просил меня уложить карандаши и перья. Я хотела уложить некоторые медицинские принадлежности, необходимые для его здоровья, но он сказал, что это совершенно лишнее. Отец брал с собой только самые необходимые вещи. Мне с трудом удалось уговорить его взять некоторые лекарства, электрический фонарик и меховое пальто.
Мы двигались чуть слышно и все время останавливали друг друга: "Тише, тише, не шумите!" Двери были затворены и, когда я спросила, кто затворил их, отец сказал, что тихо, едва ступая, он подошел к спальне матери, затворил ее дверь и дверь из коридора.
- Ты останешься, Саша, - сказал он мне. - Я вызову тебя через несколько дней, когда решу окончательно, куда я поеду. А поеду я, по всей вероятности, к Машеньке* в Шамордино. Скажи мам?, что нынче была последняя капля, переполнившая чашу. Засыпая, я услышал шаги в кабинете, посмотрел в щель и увидал, что она перерывает мои бумаги. Мне стало так противно, так гадко. Я лежал, не мог заснуть, сердце билось. Я считал пульс, было 97. А потом она вошла ко мне и просила о моем здоровье. Я всю ночь не спал и к утру решил уйти.
Укладывали вещи около получаса. Отец уже стал волноваться, торопил, но руки у нас дрожали, ремни не затягивались, чемоданы не закрывались. Отец сказал, что ждать больше не может и, надев свою синюю поддевку, калоши, коричневую вязаную шапочку и рукавицы, пошел на конюшню сказать, чтобы запрягали лошадей. Я сошла с ним вниз, таща готовые вещи. Варвара Михайловна собирала провизию на дорогу.
Мы хотели уже выносить вещи, как вдруг отворилась наружная дверь и отец без шапки вошел в переднюю.
- Что случилось?
- Да такая темнота, зги не видать! Я пошел по дорожке, сбился, наткнулся на акацию, упал, потерял шапку, искал, не нашел и должен был вернуться! Достань мне, Саша, другую шапку!
Я побежала, принесла две. Отец взял вязаную - похуже и опять вышел, захватив с собой электрический фонарик.
Через несколько минут и мы пошли на конюшню, таща на себе тяжелые связки и чемоданы. Было грязно, ноги скользили, и мы с трудом продвигались в темноте. Около флигеля замелькал синенький огонек. Отец шел нам навстречу.
- Ах, это вы, - сказал он, - ну, на этот раз я дошел благополучно. Нам уже запрягают. Ну, я пойду вперед и буду светить вам. Ах, зачем вы дали Саше самые тяжелые вещи? - с упреком обратился он к Варваре Михайловне.
Он взял из ее рук корзину и понес ее, а Варвара Михайловна помогла мне тащить чемодан. Отец шел впереди, изредка нажимая кнопку электрического фонаря и тотчас же отпуская ее, отчего казалось еще темнее. Отец всегда экономил и тут, как всегда, жалел тратить электрическую энергию. Так подвигались мы то в полном мраке, то направляемые светом фонаря. Когда мы пришли на конюшню, Адриан Павлович заводил в дышло вторую лошадь. Отец взял узду, надел ее, но руки его дрожали, не слушались и он никак не мог застегнуть пряжку.
Сначала отец торопил кучера, а потом сел в уголке каретного сарая на чемодан и сразу упал духом.
- Я чувствую, что вот-вот нас настигнут, и тогда все пропало. Без скандала уже не уехать.
