- И у меня служба! - сказал Илья.
- А у меня Танечка и Михаил Сергеевич, - сказала Таня, - а ведь ты, Саша, вероятно, уедешь к отцу?
- Да. Я считаю свой долг по отношению к матери исполненным, - сказала я.
И я стала говорить о том, что много, много раз за эти пять месяцев сплошного страдания умоляла их помочь, разлучить, хотя бы на время, родителей, поместить мать в санаторию, и каждый раз они спешили уехать, кто к своей семье, кто к службе. Теперь отец ушел, и вот, вместо того чтобы радоваться, что он наконец освободился от страданий, они упрекают его и думают только о том, как сделать, чтобы он вернулся и снова принял на себя ярмо.
- Вы только потому и хотите, чтобы он вернулся, чтобы снова взвалить эту тяжесть на плечи восьмидесятилетнего старика!
Горько мне было и я чувствовала, что нечего было ждать особой поддержки от семьи. Только один Сережа сказал:
- Саша права. Я не хотел бы, чтобы отец возвращался, и нынче же напишу ему об этом.
И он написал отцу короткое, но доброе, сочувственное письмо, в котором высказывал мнение, что отцу следовало, как это ни тяжело, расстаться с матерью еще двадцать шесть лет тому назад, что он понимает отца и не осуждает его и, что бы ни случилось, отец не должен упрекать себя. Все остальные написали отцу, уговаривая его вернуться. Мать тоже написала письмо:
"29 октября 1910 года.
Левочка, голубчик, вернись домой, милый, спаси меня от вторичного самоубийства. Левочка, друг всей моей жизни, все сделаю, что хочешь, всякую роскошь брошу совсем; с друзьями твоими будем вместе дружны, буду лечиться, буду кротка, милый, вернись, ведь надо спасти меня, ведь и по Евангелию сказано, что не надо ни под каким предлогом бросать жену. Милый, голубчик, друг души моей, спаси, вернись, вернись хоть проститься со мной перед вечной нашей разлукой.
Где ты? Где? Здоров ли? Левочка, не истязай меня, голубчик, я буду служить тебе любовью и всем своим существом и душой, вернись ко мне, вернись ради Бога, ради любви Божьей, о которой ты всем говоришь, я дам тебе такую же любовь, смиренную, самоотверженную! Я честно и твердо обещаю, голубчик, и мы все опростим дружелюбно; уедем куда хочешь, будем жить, как хочешь.
Ну, прощай, прощай, может быть, навсегда. Твоя Соня.
Неужели ты меня оставил навсегда? Ведь я не переживу этого несчастья, ведь ты убьешь меня. Милый, спаси меня от греха, ведь ты не можешь быть счастлив и спокоен, если убьешь меня.
Левочка, друг мой милый, не скрывай от меня, где ты, и позволь мне приехать повидаться с тобой, голубчик мой, я не расстрою тебя, даю тебе слово, я кротко, с любовью отнесусь к тебе.
Тут все мои дети, но они не помогут мне своим самоуверенным деспотизмом; а мне одно нужно, нужна твоя любовь, необходимо повидаться с тобой. Друг мой, допусти меня хоть проститься с тобой, сказать в последний раз, как я люблю тебя. Позови меня или приезжай сам. Прощай, Левочка, я все ищу тебя и зову. Какое истязание моей душе".
В ночь с 29-го на 30-е я с Варварой Михайловной уехала. Поехали на Тулу, Калугу, Сухиничи, Козельск. В Козельске взяли двух ямщиков, одного для себя, другого для вещей, и поехали в Шамордино. Дорога ужасная, темнота и грязь, лошади едва двигаются. Ехали часа два с половиной. Но вот перед нами замелькали огоньки. Жутко. Сердце так и стучит: а что, если мы не застанем отца в Шамордине, и он уехал дальше, неизвестно куда? Подъезжаем к монастырской гостинице.
- Кто у вас стоит? - спрашиваю у вышедшей нас встречать пожилой, благообразной монахини.
- Лев Николаевич Толстой, - не без гордости ответила она.
- Он дома?
- Нет, к сестрице пошли, к Марии Николаевне.
Я тотчас же, не раздеваясь, попросила монахиню проводить меня к тете Маше. Мы прошли большой монастырский двор, церковь, еще какие-то строения, и наконец монахиня указала мне маленький домик. Я постучалась. Отперла молодая послушница.
- Вам кого?
- Да вы пустите меня! - сказала я, волнуясь с каждой минутой все больше и больше. - Пустите, я племянница Марии Николаевны!
- Ну пожалуйте.
Я тихонько вошла в дом, прошла в одну комнату, в другую, все тихо. Окликнула тетю Машу. Она испуганно спросила:
- Кто это? Кто?
- Я. Саша. Где пап??
- Ах ты! - Она лежала на постели в своей комнате. Мы обнялись и крепко поцеловались. - Пап? только что вышел.
- Здоров?
- Да, здоров.
- Ну слава Богу. Так я немножко посижу у тебя, - сказала я ей, - а потом пойду к нему в гостиницу.
- Да как же вы разошлись с ним? Ведь он только что ушел. (Как потом оказалось, Душан Петрович повел отца по какой-то сокращенной дороге, и мы разошлись).
Вошла Лиза Оболенская*, гостившая в это время у тети Маши. Они были ужасно взволнованы, расспрашивали меня и в свою очередь рассказывали о тяжелом впечатлении, которое произвело на них положение отца. Поговорив с ними, я собралась уходить, как вдруг дверь отворилась и мы лицом к лицу столкнулись с отцом. Он поцеловал меня и сейчас же спросил:
- Ну что, как там?
- Да теперь все благополучно, там теперь братья и Таня съехались, мам? немного успокоилась, - ответила я. - Я тебе привезла письма.
- Ну давай.
Он сел к столу и внимательно стал читать. Пришла Варвара Михайловна. Тетя Маша и Елизавета Валериановна стали расспрашивать ее, что делается в Ясной Поляне. Варвара Михайловна отвечала шепотом, боясь помешать отцу. Но он сказал:
- Пожалуйста, говорите громко, вы нисколько не мешаете мне, напротив, все это ужасно интересно.
- Да, - произнес он в раздумье, окончив чтение писем, - как мне ни страшно, но я не могу вернуться... Нет, не вернусь! - решительно сказал он. От Сережи очень хорошее письмо: и кратко, и добро, и умно. Спасибо ему! Ну расскажи, расскажи все подробно!
Я начала рассказывать про то, что произошло без него, как мам? приняла его отъезд, что говорила, кто был при ней, что сказал доктор.
- Так ты говоришь, что доктор не находит ее ненормальной? - переспросил он меня.
- Нет, не находит.
- Да, впрочем, что они знают, - сказал он, махнув рукой. - Я писал тебе, но ты не успела получить моих писем. Я хотел, чтобы ты передала Тане и Сереже, что мне немыслимо вернуться к ней.
Привожу здесь полностью эти два письма ко мне. Я получила их уже в Астапове.
"28 октября 1910 года. Станция Козельск.
Доехали, голубчик Саша, благополучно - ах, если бы только у вас бы не было не очень неблагополучно. Теперь половина восьмого. Переночуем и завтра поедем, е[сли] б[уду] ж[ив], в Шамордино. Стараюсь быть спокойным и должен признаться, что испытываю то же беспокойство, какое и всегда, ожидая всего тяжелого, но не испытывая того стыда, той неловкости, той несвободы, которую испытывал всегда дома. Пришлось от Горбачева ехать в третьем классе; было неудобно, но очень душевно приятно и поучительно. Ел хорошо и на дороге и в Белеве, сейчас будем пить чай и спать, стараться спать. Я почти не устал, даже меньше, чем обыкновенно. О тебе ничего не решаю до получения известий от тебя. Пиши в Шамордино и туда же посылай телеграммы, если будет что-нибудь экстренное. Скажи бате*, чтобы он писал и что я прочел отмеченное в его статье место, но второпях, и желал бы перечесть - пускай пришлет. Варе скажи, что ее благодарю, как всегда, за ее любовь к тебе и прошу и надеюсь, что она будет беречь тебя и останавливать в твоих порывах. Пожалуйста, голубушка, мало слов, но кротких и твердых.
Пришли мне или привези штучку для заряжания пера (чернила взяты), начатые мною книги: Монтень, Николаев**, II том Достоевского... Письма все читай и пересылай нужные: Подборки, Шамордино.
В[ладимиру] Г[ригорьевичу] скажи, что очень рад и очень боюсь того, что сделал. Постараюсь написать сюжеты снов и просящихся художественных писаний. От свидания с ним до времени считаю лучшим воздержаться. Он, как всегда, поймет меня. Прощай, голубчик, целую тебя, несмотря на твою сопливость***.
Еще пришли маленькие ножницы, карандаши, халат".
"29 октября 10 года. Оптина пустынь.
Сергеенко**** все про меня расскажет, милый друг Саша. Трудно. Не могу не чувствовать большой тяжести. Главное, не согрешить, в этом и труд. Разумеется, согрешил и согрешу, но хоть бы поменьше. Этого, главное, прежде всего желаю тебе. Тем более, что знаю, что тебе выпала страшная, не по силам по твоей молодости задача.
Я ничего не решил и не хочу решать. Стараюсь делать только то, чего не могу не делать, и не делать того, чего мог бы не делать. Из письма к Чертковым ты увидишь, как я не то [что] смотрю, а чувствую. Очень надеюсь на доброе влияние Тани и Сережи. Главное, чтобы они поняли и постарались внушить ей, что мне с этим подглядыванием, подслушиванием, вечными укоризнами, распоряжением мной, как вздумается, вечным контролем, напускной ненавистью к самому близкому и нужному мне человеку, с этой явной ненавистью ко мне и притворством любви, что такая жизнь мне не неприятна, а прямо невозможна, - если кому-нибудь топиться, то уж никак не ей, а мне, - что я желаю одного: свободы от нее, от этой лжи, притворства и злобы, которой проникнуто все ее существо.
