Минут через десять после отъезда отца и Душана Петровича подъехала тетя Маша
- Где Левочка?
- Уехал.
- Ах, Боже мой, Боже мой, и мы не простились! Ну, что ж делать, что делать, только бы ему было хорошо!
Она села на лавочку на крыльце. Все молчали.
- Пускай Соня приедет сюда, я сумею ее встретить, - вздохнув, сказала она.
Она была очень грустна, но тверда духом и думала только о том, чтобы было лучше для отца.
А между тем лошадей из деревни все еще не было. Мы с Варварой Михайловной ужасно волновались и почти уже не надеялись поспеть на поезд. Но вот приходит ямщик пешком без лошадей.
- Где же лошади?
- Да у меня, барышня, экипаж сломан.
- Боже мой, Боже мой, что же делать?
"До поезда осталось два часа, дорога пятнадцать верст - ужасная. Опоздали!" - подумала я.
- Что у тебя есть? Телега есть?
- Как не быть? Телега есть, бричка есть, только не на рессорах.
- Ах, все равно, только скорее, скорее запрягай, голубчик, милый... Скорее, скорее, ради Бога скорее!
Не знаю, понял ли этот милый человек мое положение, заметил ли мое отчаяние, но не прошло и пятнадцати минут, как пара лохматых, сытых маленьких лошадок стояла у подъезда. Всю дорогу мужичок погонял своих лошадей. Они были все в мыле, он уже не хлестал их, а только с жалостью и отчаянием в голосе понукал:
- Нно, маленькие, ноо, ноо! Пожалуйста, ноо!
Подъезжая к Козельску, мы увидали впереди наши два экипажа и одновременно поезд, который уже подходил к вокзалу.
Сели в поезд без билетов, едва успев втащить багаж. Отец был все так же взволнован и очень торопился.
- Если бы опоздали, я не уехал бы без вас, а остался бы ждать в Козельске в гостинице, - сказал он мне.
В вагоне то и дело подсаживались любопытные, то к Варваре Михайловне, то к Душану Петровичу, то ко мне.
- Кто с вами едет? Это Лев Николаевич Толстой? Куда ж он едет?
В купе, куда нас перевели, был какой-то господин. Он сейчас же узнал отца и стал с ним говорить. Я отвела его в сторону и просила не беспокоить отца, так как он очень устал.
- Да, я знаю, простите.
Через несколько минут он, взяв свои вещи, перешел в общее отделение, уступив нам все купе.
- Я ведь знаю многое по газетам, - говорил он мне, - я истинный поклонник Льва Николаевича. Располагайте мной, как хотите. Если Лев Николаевич согласится, я могу предложить свой дом в Белеве*, никто его не побеспокоит там.
Отец лежал. Когда мы спрашивали его о здоровье, он говорил, что устал, но чувствует себя хорошо. Попросил газету. На следующей большой станции я купила ему несколько газет. Почитав их, он огорчился.
- Все уже известно, все газеты полны моим уходом, - сказал он.
Он попросил его накрыть пледом и сказал, что попробует поспать. Я ушла в общее отделение.
Пассажиры читали газеты, и разговор шел об уходе Льва Николаевича Толстого из Ясной Поляны. Против меня сидели два молодых человека, пошло-франтовато одетые, с папиросами в зубах.
- Вот так штуку выкинул старик, - сказал один из них. - Небось это Софье Андреевне не особенно понравилось, - и глупо захохотал, - взял да ночью и удрал.
- Вот тебе и ухаживала она за ним всю жизнь, - сказал другой, - не очень-то, видно, сладки ее ухаживания...
Но вскоре они узнали, что Толстой едет в соседнем купе и, сконфуженно косясь на нас, умолкли. Весть, что Толстой едет в этом поезде, разнеслась по всем вагонам с быстротой молнии. Несколько раз любопытные врывались к отцу в отделение, но я резко отклоняла такие посещения и, насколько было возможно, оберегала его от любопытных.
Скоро и кондукторы, все с сочувствием относившиеся к нам, стали меня поддерживать.
- Что вы ко мне пристали? - говорил один из кондукторов, седой, почтенного вида человек с умным, проницательным лицом какому-то пассажиру. - Что вы в самом деле ко мне пристали? Ведь говорю же я вам, что Толстой на предпоследней станции уже слез!
Проснувшись, отец попросил есть. Я обратилась к кондукторам, прося указать мне местечко, где я могла бы на спиртовке сварить овсянку. И тут они проявили большое сочувствие. Провели меня в служебное отделение, где сидело человек пять кондукторов. Они помогали мне кто чем мог, расспрашивая, сочувствовали. Овсянка вышла вкусная, и отец с большим удовольствием, похваливая, съел всю кастрюлю. После этого он заснул.
Болезнь и смерть
В четвертом часу отец позвал меня и просил накрыть, говоря, что его знобит.
- Спину получше подоткни, очень зябнет спина.
Мы не очень встревожились, так как в вагоне было прохладно, все зябли и кутались в теплые одежды. Мы накрыли отца поддевкой, пледом, свиткой, а он зяб все сильнее и сильнее. Душан Петрович поставил градусник. Когда его вынули, он показывал 38,1.
Никогда еще я не испытывала такого чувства тревоги! Ноги подкосились, я села на диван против отца и как-то невольно начала повторять:
"Господи, помоги, спаси, помоги..."
Отец, поняв, в каком я была состоянии, протянул мне руку, крепко сжал мою и сказал:
- Не унывай, Саша, все хорошо, очень хорошо.
В Горбачеве я вышла на платформу. Какой-то господин в очках спрашивал кондуктора, тут ли Толстой, и, когда узнал, что здесь, вскочил в наш поезд. Кроме того во все время путешествия какой-то человек с рыжими усами прохаживался по нашему вагону. Почему-то его лицо бросилось нам в глаза. Скоро мы заметили, что он появлялся в разных платьях: то в форме железнодорожного служащего, то в штатском. Один из кондукторов таинственно сообщил мне, что человек тот, узнав, что Толстой едет в этом поезде, из Горбачева телеграфировал что-то Тульскому губернатору. Я поняла, что за нами следит полиция.
А между тем жар у отца все усиливался и усиливался. Заварили чай и дали ему выпить с красным вином, но и это не помогло, озноб продолжался.
Не могу описать состояния ужаса, которое мы испытывали. В первый раз я почувствовала, что у нас нет пристанища, дома. Накуренный вагон второго класса, чужие и чуждые люди кругом и нет угла, где можно было бы приютиться с больным стариком.
Проехали Данков, подъехали к какой-то большой станции. Это было Астапово. Душан Петрович убежал и через четверть часа пришел с каким-то господином, одетым в железнодорожную форму. Это был начальник станции. Он обещал дать в своей квартире комнату, где можно было уложить больного, и мы решили здесь остаться. Отец встал, его одели, и он, поддерживаемый Душаном Петровичем и начальником станции, вышел из вагона, мы же с Варварой Михайловной собирали вещи.
Когда мы пришли на вокзал, отец сидел в дамской комнате на диване в своем коричневом пальто, с палкой в руке. Он весь дрожал с головы до ног, и губы его слабо шевелились. Я предложила ему лечь на диван, но он отказался. Дверь из дамской комнаты в залу была затворена и около нее стояла толпа любопытных, дожидаясь прохода Толстого. То и дело в комнату врывались дамы, извинялись, оправляли перед зеркалом прически и шляпы и уходили.
Душан Петрович, Варвара Михайловна и начальник станции ушли приготовлять комнату. Мы сидели с отцом и ждали.
Но вот за нами пришли. Снова взяли отца под руки и повели. Когда проходили мимо публики, столпившейся в зале, все сняли шляпы, отец, дотрагиваясь до своей шляпы, отвечал на поклоны. Я видела, как трудно ему было идти: он то и дело пошатывался и почти висел на руках тех, кто его вел.
В комнате начальника станции, служившей ему гостиной, была уже поставлена у стенки пружинная кровать, и мы с Варварой Михайловной принялись стелить постель. Отец сидел в шубе и все так же зяб. Когда постель была готова, мы предложили ему раздеться и лечь, но он отказался, говоря, что не может лечь, пока все не будет приготовлено для ночлега так, как всегда. Когда он заговорил, я поняла, что у него начинается обморочное состояние. Ему, очевидно, казалось, что он дома и он удивлен, что все было не в порядке, не так, как он привык...
- Я не могу лечь. Сделайте так, как всегда. Поставьте ночной столик у постели, стул.
Когда это было сделано, он стал просить, чтобы на столик поставили свечу, спички, записную книжку, фонарик и все, как бывало дома. Когда сделали и это, мы снова стали просить его лечь, но он все отказывался. Мы поняли, что положение очень серьезно и что, как это бывало и прежде, он мог каждую минуту впасть в полное беспамятство. Душан Петрович, Варвара Михайловна и я стали понемногу раздевать его, не спрашивая более, и почти перенесли на кровать.
Я села возле него, и не прошло пятнадцати минут, как я заметила, что левая рука его и левая нога стали судорожно дергаться. То же самое появлялось временами в левой половине лица.
Мы просили начальника станции послать за станционным доктором, который мог бы помочь Душану Петровичу. Дали отцу крепкого вина, поставили клизму. Он ничего не говорил, стонал, лицо было бледно, и судороги, хотя и слабые, продолжались.
Часам к девяти стало лучше. Дыханье было ровное, спокойное. Отец тихо стонал.
