имели ссылки на имущественный статус периода арабского владычества [790]. Факт преемственности подтверждается также данными ономастики. Источники IX–XI вв. свидетельствуют о сохранении огромного количества поселений, существующих еще с древности. В некоторых горных районах, например в Сердани, топонимия вообще не претерпела сколь-нибудь заметных изменений, по сравнению с римской эпохой [791]. Не менее важен вывод современных ученых о том, что появление в IX–XI вв. многочисленных новых ойконимов типа Villanova или Saint-Pons далеко не всегда означало появление новых поселений. Нередко оно отражало только факт перемещение центра, ядра поселения, и некоторые виллы еще долго были известны под двумя названиями — старым и новым [792]. Для сравнения замечу, что современные исследования истории Испании, где противостояние христианской и мусульманской цивилизаций приняло гораздо более затяжной и драматической характер, также опровергли прежние представления о существовании полностью безлюдной прифронтовой зоны [793].
Определить численность населения региона в раннее средневековье крайне трудно. Более или менее надежными данными мы располагаем начиная со второй половины XIII — начала XIV вв. Население Прованса этого времени оценивается в 350–400 тыс. человек, население Лангедока, по-видимому, превышало эту цифру [794]. В рассматриваемый период оно было, несомненно, менее значительным, но, к сожалению, в литературе отсутствуют даже приблизительные оценки. Принято считать, что самый глубокий кризис пришелся на вторую половину VI в. и связан со страшной эпидемией чумы, пришедшей с Востока [795]. В дальнейшем, несмотря на все потрясения, прежде всего связанные с арабскими вторжениями, ситуация неуклонно изменялась к лучшему — вплоть до новой эпидемии, случившейся в 1348 г. и известной как Черная смерть.
В римскую эпоху основная масса жителей была сосредоточена в долине Роны и на побережье; горные местности, например Габалы, были заселены слабо. В раннее средневековье наиболее населенными оказываются как раз внутренние районы. Эта метаморфоза началась, по-видимому, задолго до появления в Западном Средиземноморье арабов, набеги которых лишь усугубили давно начавшийся процесс. Горы служили убежищем для жителей равнин уже в ходе германских вторжений и войн V–VII вв., тем более что враги (например вандалы) появлялись и с моря. Выкуп пленных, в том числе из-за моря, составлял одну из главных забот местных епископов этого времени [796]. Не исключено также, что отток населения в горы связан с увлажнением климата, приведшим к заболачиванию значительной части побережья [797].
Обратное движение к морю началось не ранее X в., когда арабов удалось окончательно изгнать из Франции, а климат стал более сухим. В грамотах этого времени встречаются упоминания о поселениях, церквях и обрабатываемых участках super litus maris [798], juxta mare [799], in prospectu maris [800] и т. д. Однако это движение происходило медленно. "Страх перед сарацинами" отмечен в источниках не только каролингского времени, но даже ХII–XIII вв. [801] — налеты арабских пиратов на побережье Южной Франции продолжались. В 1019–1020 гг. они угрожали Нарбону [802]. В 1047 г. Изарн Марсельский ездил в Каталонию выкупать леренских монахов, плененных пиратами не то из Дении, не то из Тортосы [803]. Около 1120 г. они разорили окрестности Нарбона [804], в 1135 г. — Эльн, в 1197 г. и 1218 г. — Тулон [805]; можно не сомневаться, что имели место и другие набеги, не оставившие следов в источниках.
По оценкам Э. Баратье, Нижний Прованс сравнялся по населению с Верхним лишь в XIII в. [806] Еще в начале XII в. приморские районы были заселены сравнительно слабо. Доказательством могут служить невероятные, на современный взгляд, условия договора 1125 г., по которому Прованс был поделен между представителями барселонской и тулузской династий. Граница прошла по Дюране, так что доля Тулузы (северная часть княжества, составившая так называемый маркизат Прованс, в дальнейшем — графство Форкалькье) оказалась в территориальном отношении в три с лишним раза меньше доли Барселоны, к которой отошло все побережье, а также восточные и частично центральные районы области, образовавшие графство Прованс. Поскольку права и возможности договаривающихся сторон были примерно одинаковыми, и Тулуза не чувствовала себя особенно обделенной, условия договора следует, видимо, истолковать в том смысле, что людские потенциалы маркизата и графства были в тот момент вполне сопоставимы [807]. Свидетельствуя о серьезных внутрирегиональных миграциях, эти факты не дают, тем не менее, оснований говорить о резком уменьшении общей численности населения.
В обосновании тезиса о катастрофическом упадке южнофранцузской экономики и демографическом кризисе часто ссылаются на Марсельский политик [808]. На первый взгляд, для такой оценки источник дает предостаточно оснований. Так, повинности описанных в нем крестьян складываются почти исключительно из живности и денежных взносов, изредка зерна, тогда как вино, оливки, фрукты не упоминаются вовсе. Не менее важно, что из 267 наделов, названных в полиптике, 114, или 42,4%, описаны как apstae ("пустые") — намного больше, чем в любой другой каролингской вотчине, о которой есть соответствующая информация [809]. Полагая, что этим термином обозначали заброшенные держания, многие ученые связывали настораживающе высокий процент "пустых" колоник как с налетами арабских пиратов, так и с более глубокими демографическими процессами [810]. Анализ структуры описанных в полиптике крестьянских семей также привел некоторых исследователей к пессимистическим оценкам.
Рассмотрим эти аргументы поочередно.
Выше говорилось об ограниченной репрезентативности Марсельского политика. Во-первых, в нем описана, скорее всего, очень специфическая часть вотчины, состоящая из наиболее удаленных и разрозненных, возможно, также разоренных по каким-то причинам владений, которые вотчиннику было трудно эксплуатировать в полную силу. С некоторых из этих владений он получал лишь т. н. чинш в знак признания зависимости, уплачивавшийся обычно как раз деньгами и продуктами животноводства [811]. Во-вторых, большинство перечисленных в полиптике имений, и прежде всего те, применительно к которым есть данные о крестьянских повинностях, находится в районах малопригодных для земледелия. Не исключено, что жившие здесь крестьяне занимались земледелием, но для себя, монахам же казалось неразумным спрашивать с них хлеб или вино. В третьих, в полиптике есть топонимические свидетельства существования виноградников и оливковых рощ [812], которые подтверждаются сообщениями других провансальских источников начала IX в., о чем речь впереди.
Что касается запустения поместий в результате арабских вторжений, следует напомнить, что между 30-ми гг. VIII в. и 30-ми гг. IX в. Прованс был по большей части избавлен от арабской угрозы. Имели место только эпизодические налеты с моря, причинявшие немалый урон побережью, но не затрагивавшие внутренние районы. При этом, вопреки А. Льюису, представлявшему дело так, что эти набеги начались уже в первые годы IX в. [813], самое
