Здесь остановимся и вставим свое слово. Хотя послание обращено к «благочестивому господарю княжати Василию Острозскому», но в нем не находим ни малейшей похвалы его благочестию, никакого упоминания о его делах по вопросу о древней русской вере; напротив, изобразив светского насмешника над иноческою одеждою и просторечием, оно прямо переходит к богачу, точно как-будто о самом князе Василии, а не о ком другом была речь, и возбуждает евангельский вопрос: кто может спасен быти? и не все ли власти и цари бывшие и будущие погибли и погибнут? На этот вопрос оно отвечает, что, за исключением немногих, которые известны нам счётом, все прочие цари и богачи прежних времен погибли и оставили по себе память своих дел на хулу и вечное поругание. Потом предлагает средство спасения для властелина. Это средство заключается в уразумении, что гордиться ему нечем: напротив, надобно бояться ответа за распоряжение вверенным ему на время богатством; что «хоть он и высоко сидит и выше всех глядит», но, как земля и прах, он равен с низшими; что смешно тем величаться, что скоро изменяется и исчезает; что должен он всем отворять утробу свою к милосердию; и что надобно хранить почитание, боязнь и стыд перед Богом и святыми. Этими чертами деятельного благочестия анахорет как-будто хочет выразить противоположные черты, свойственные личности, к которой он обратился, и даже явно намекает, что, без содействия святых, «не может он обрести, милости Божией, за забавою власти и распоряжения миром». «Этим способом», продолжает он, «может властелин король или князь спастись, надеясь, однакож, не на свою добродетель мирскую, а на этих бедняков, которые ходят в хвостатых каптурах, клобуках и мешковатой одежде, в ременном поясище и невычищенных черевичищах». Тут он обращается мыслью ко временам преподобного Феодосия Печерского и рисует его спасительное общение с предками князя Острожского: «Так и первые благочестивые цари християнские [в церковных историях знаходимо] пишо в пустыню драбантовали и там о Христе забавляючихся (проживающих) на помоч или о причину (о ходатайстве) к Богу своею покорою соби еднали, и сухого хлиба з ними ся причащали, и еще похвалу тому гощенню и честованню тым обычаем чинили, мовячи: николи же, рече, царская многосмышленная трапеза так мя не усолодила и в любовный насыток не пришла, якоже твой сухий хлиб и тое зелийце, честный отче». «А ныне», говорит он вслед за сим, «русские князья все оеретичились между ляхами и отступили от христианства, от истинной веры». Не выгораживает прямодушный инок ни одного, всех обвиняет в отпадении от православия, точно как-будто знал он, что de facto не было уже православия и в доме самого Острожского. Потом нас поражает в его строгой речи глубокое уразумение силы, таящейся в пренебреженном богатыми и знатными людьми иночестве. «Уверяю вас и открываю вам великую тайну: если бы не было между вас этих каптуроносцев, то давно бы вы уже погибли, давно бы утратили свои высокие места, давно бы совершился над вами приговор: се оставляется дом ваш пуст» [123].
Иоанн из Вишни поучал разумению истины своеобразно; его премудрость была убедительна для «чад премудрости», в каком бы низком звании они ни пребывали. Самый выбор простонародного языка, попорченного, как и в наше время в Галиции, польщизною и приправленного языком церковным, показывает, что писал он не для высшего класса. Иоанн вызывал смело на бой «прегордую Латину»: он чувствовал за весь народ. «С нами Бог восточными»! восклицал он, «разумейте, языци и ты, прегордая Латино, и покоряйтеся, яко с нами Бог!" Эти слова звучат в нашем слухе совершенно иначе, нежели звучали из уст афонского инока в слухе тех, для кого предназначались. Каждое время имеет свой клич, от которого трепещет предчувствием или восторгом торжества стойкое в борьбе сердце. Для своего времени клич Иоанна из Вишни был спасителен. Без потрясений, которые производил в сердцах голос, таких отшельников, каков был Иоанн Вишенский, голос, пожалуй, дикий, пустынно-пронзительный, но тем не менее вещий, без того трепета жизни, который возбуждал он в обществе львовских, виленских, витебских, киевских братчиков, мы бы не дожили до того, что видим наконец русскую семью почти всю уже собранной и готовящейся, хоть поздно, приобщиться тайн всемирной жизни.
Всего важнее было для Иоанна удержать безпастырную паству русскую в демократических понятиях о ничтожестве панского превосходства. Он топтал перед её глазами гордость богатства и роскоши запыленным и грязным чобочищем своим; он докорял вертлявому и пустому отступнику его мнимым превосходством. «Чом ся смиеш з инока, иж он не умиеть с тобою говорите и трактовати? (вопрошал он)... А што ж ты здорового знаешь?... и от кого ты ся научил, да бесидуеш доброе?... Альбо мнимаешь, иж ся ты чого пожиточного в замтузи (в замке) научил? албо мнимаешь, иж ты што цнотливого у курвы (проститутки) слышал? албо мнимаешь иж ты што богобойного от шинкарки навык? албо мнимаешь, иж ты что розсудного от дудки и скрипки и фрюярника разобрал? альбо мнимаешь, иж ты от трубача, сурмача, пищалника, шайманика, органисты, рекгалисты и инструментисты и бубенисты што о дуси и духовных ричах коли слышал? альбо мнимаешь, иж ты от всих пастырев, мисливцов или возовозов, возниц или скачемудрець, кухарок или пирогохитрцев-пекаров што о богословии навыкл? Чом ся ругаешь, брате дворянине, з инока, иж невмиеть с тобою говорити?... Што ж инок не умиет говорити с тобою, коли ты иноковы бесиды не приимаеши и яко пес встеклый (бешенный) от своего пожитку и спасения бигаеши? Если зась ты што иноку сказовати хочеши, не маешь ничого такового в скарби сердца своего, чим бы еси его своими повистьми и до конца отрул. Уже бо инок от твоего смрада твоей премудрости свитской свое начиння душеносное очистил, твой разум, который ты носишь, изблювал, изврацал и сплювал, и тот сосуд душевный слезами помыл, постом, молитвою, скорбми, бидами, трудом и подвигом выжег, выпик и выполировал, и новое чистое насиння богословии посиял. И того ли ради, брате милый, ругаеши инока? и того ради дурным зовеши и посмиваеши инока?... Или не видаеши, если бы не вмил инок с тобою говориши, — больше его невмилое молчание, нежели твоя изученая философия! Не видишь ли, иж тот простинею на пути живота вичного стоить, а ты з мудростию мирскою еще на пути погибельном стоиши!... Не ругайся, да не поруган будеши; не смийся, да не посмиян будеши; не безчести, да не обезчещен будеши".
С разных сторон подходила польская партия к иноку, нельзя ли его низвести с той высоты, на которой он стоял во мнении своего народа. Не удавалось осмеяние, — старались выставить перед народом сребролюбие, обжорство и пьянство чернецов. Но народ знал чернецов со времен преподобного Феодосия; видал он чернецов и на лавке и под лавкою, однакож сохранил убеждение, что они — хранители святыни церковной и указатели пути к духовной жизни, не смотря на то, что между ними встречаются грешники и безобразники. Разве из-за этих уклонившихся от пути «Христова (говорит Иоанн) самый след Христов и путь живота вечного уничтожился? Вовсе нет! Путь Христов цел стоит, а погибли только те, которые с него совратились». Стоя между своею безпастырною паствою и врагами православия, он не дает им разлучить народ с единственным безопасным убежищем русской веры — с монашествующим духовенством, которое не было так раздроблено, как светское, и стояло фалангами в стороне от житейского торжища. Он отвечает искусителям народа победительно:
«Але зась речеши, яко зло житие мають иноки, по корчмах ходят и упиваються, и по годах (балах) обиды чинят, и приятельство соби з мирскими еднають, и до того гроши збирають и на лихву дають? О, если гроши збирають и на лихву дають, а если бы, и на лихву не давали, але при соби ховали, купа до купы привязовали, грош до гроша для розмноження прикладали, таковых смиле можешь назвати тым именем: Июда, раб и лестець, друг и предатель, образом в апостолих, а дилом в зрадцах: образом в спасаемых, а дилом в пропадаемых, образом в учениках, а дилом в продаемых... А о обидах и напиттю, если того грошовою гриха инок не чинить и не имеет ничого в своим схованню, а трафиться ему од того чрева и од того горла звытяжитися, тому ни мало не чюдуйся: и я тому вирую, што трафляется и то в вашей земли иноку, иж часом и переночует в корчми. Не все бо пшениця в посиванню ся знаходить, але знайдеш другую ниву, которая большей куколю, нежели пшеници народить. Также и межи иноки в доспиянню на звитяжство того чрева мало их есть; абовим подвиг и борба есть жизнь тая, которои ты не знаеш: бо еще еси на войну не вибрався, еще еси доматур, еще еси кровоид, мясоид, волоид, скотоид, звироид, свиноид, куроид, гускоид, птахоид, сытоид, сласноид, маслоид, пирогоид; еще еси периноспал, подушкоспал; еще еси тилу угодник; еще еси тилолюбитель; еще еси кровопрагнитель; еще еси перцолюбець, кгвоздиколюбець, кминолюбець, цукролюбець и других бридень горко и сладколюбець; еще еси конфактолюбець; еще еси чревобисник; еще еси гортановстек (гортанобеснователь); еще еси гортано-кгратель; еще еси гортаномудрець; еще еси дитина; еще еси младенец; еще еси млекопий. Як же ты хочеш биду-военника, бьючогося и боручогося, у цицьки матерное дома сидячи, розознати, розсудити?... Не суди ж, брате, да не осужден будеши, и обрати свои очи, помысли на себе самого, як ся усправедливиш Богу з того корчмарства, которое всигды во ади чрева своего носиш, и которое смачнийшее пиво, мед или вино, коштуючи тое, горлом глытаеши, а которое тоби не любо, тое подлийшим черевом возницьким, мысливским травиш и давати по-веливаеши... Тому неборакови в мисяць раз, трафиться напитися, и то без браку: што знайдеть, горкое ли, или квасное, пиво альбо мед, тое глощеть, только бы тую поганку утробу наситити могл; а по насыщенню зась терпит, в келию влизши, доколи ся ему другий такий празник трафунком намирить [124]. А в тебе што вереда, то Рожество череву; а що пятница, то великдень весилля-празновання жидивського кроми других розришенних дний, мовлю: А предся себе видити не хощеши, але на бидника хулный язык вывернул еси. А если бы и так было, жеби от бисов зманеного инока в корчми пиючого видел еси, однак, день обо два забавившися, зась на покуту и плач в келию бижить и за злые два дни 40 дний добрых намищаеть, постить, алчет и страждет, за долг гриховный покутою платить и отмщает. А ты всигды в корчми живеши, и сам шинкарем еси, корчмы запродаеши, людськии сумниння опоиваеши скупостию корчемного торгу, з Афраимами жидовскими людское чрево оциневаеши, а предся тое поганство видити не хочеши, и очи суда, щоб себе не видити, зажмурил еси. Видиши ли, в якой пивници содомской седиши, и руки и ноги отпил еси, и до конца обезумил еси. А то зась не видиши, иж за твоим черевом бочки з пивами, барила з медами, барилка з винами, шкатулы з фляшами, наполнеными вином, малвазиею, з горилкою горко-дорогою волочят, а предся тое корчмарство свое видити не хочеши, але на бидника зуби наострив еси» [125].
