и пока сохраняется это положение вещей, оно не будет нас устраивать. Мы живем надеждой извлечь пользу из всеобщей войны, если она начнется
{788}.
Итак, внешняя политика Сербии представляла собой своеобразный националистический вариант ленинского постулата “Чем хуже, тем лучше”. Министр иностранных дел Сербии заявил: “ [Наша] задача сильно упростится, если распад Австро-Венгрии совпадет с избавлением от Турции” {789}. Но чтобы это произошло, австрийцы должны были спровоцировать (по меньшей мере) русских.
Нестабильность на Балканах, однако, до 1908 года не имела серьезных последствий для великих держав. С 1897 года Австрия и Россия пришли к взаимопониманию касательно ситуации в регионе. Австрийский министр иностранных дел Алоиз фон Эренталь перед аннексией Боснии даже консультировался со своим русским коллегой Александром Извольским. Конечно, когда в 1908–1909 годах запахло порохом. Извольский (поздно узнав, что уступка в отношении Черноморских проливов, которую он взамен ждал, вне австрийской компетенции) потребовал, чтобы аннексию одобрила международная конференция. Германия, долго наблюдавшая за балканскими склоками со стороны, тогда решительно поддержала Вену (впервые с непродолжительного эксперимента с “новым курсом” Каприви в первые годы правления Вильгельма II) {790}. Мольтке заверил Конрада: “В тот момент, когда Россия объявит мобилизацию, Германия также объявит мобилизацию, причем, безусловно, общую” {791}. Парадоксально, но германское вмешательство привело к ослаблению напряженности. Русские, незадолго до того потерпевшие унизительное поражение от японцев, отнюдь не готовы были воевать и пошли на попятный, когда стало понятно, что ни Франция, ни Англия им не симпатизируют. Подобное же случилось осенью 1912 года, после Первой Балканской войны: тогда Сербия и Болгария с помощью Черногории и Греции изгнали турок из Косова, Македонии и Новопазарского санджака (оставленного Османской империи Берлинским конгрессом). Хотя Пуанкаре дал понять, что если “Россия вступит в войну, то вступит и Франция”, а Альфред фон Кидерлен-Вэхтер пообещал австрийцам “безусловную… поддержку”, войны не хотели ни в Санкт-Петербурге, ни в Вене. Когда граф Леопольд фон Берхтольд, преемник Эренталя, выдвинул свои условия: предоставление независимости Албании (к немалому удивлению самих албанцев) и возражение против приобретения сербами порта [Сан-Джованни-ди-Медуа, ныне албанский Шенджин] на Адриатическом море, — Сазонов дал понять сербам, что если они будут настаивать на доступе к морю, то не смогут рассчитывать на поддержку России. (Отметим, что Россия не была связана с Сербией договором о военной помощи {792}.) Правда, русские подняли ставки в гонке вооружений, задержав увольнение в запас выслуживших срок солдат, но это было скорее рефлекторное действие. По-настоящему они опасались, что давно вышедшие из-под их опеки болгары могут обмануть их, дойдя до Константинополя. В феврале 1913 года Бетман-Гольвег сказал Берхтольду: “Я думаю, если мы попытаемся сейчас решить проблему силой, это принесет неизмеримый ущерб… если есть хоть малейшая возможность вступления в этот конфликт на более благоприятных для нас условиях” {793}. Когда Болгария попыталась отторгнуть Македонию у Сербии (и Салоники у Греции) в июне 1913 года (и была наголову разбита), германский канцлер выразил надежду на то, что “Вена не позволит нарушать свой покой кошмару Великой Сербии” {794}. Самое большее, на что был готов Берхтольд, — это выбить сербов с албанской территории.
Что изменилось к 1914 году? Во-первых, русских испугал явный интерес немцев к Турции (на что указывала отправка в Константинополь военной миссии Отто Лимана фон Сандерса). Состояние российских финансов зависело от зернового экспорта, а зерно вывозили через Босфор и Дарданеллы. При этом российский Черноморский флот был слаб, как и Турция после Балканских войн. Это обстоятельство явилось одним из поводов к заключению в январе 1914 года российско-французского соглашения о железнодорожном строительстве, а также к принятию программы перевооружения, полгода спустя одобренной Государственной думой.
Во-вторых, ситуацию изменил выход из игры самого Франца Фердинанда, который осаживал излишне воинственного Конрада. Но в первую очередь — германское решение поддержать (на самом деле — прямое подстрекательство) австрийское выступление против Сербии, чтобы устранить угрозу со стороны “южнославянского Пьемонта”: по словам Франца Фердинанда, “устранить… Сербию как политический фактор на Балканах”. И кайзер, и Бетман-Гольвег заверили габсбургского посла графа Ласло Сегени-Марича и специального посланника Берхтольда графа Хойоса в том, что “даже если между Австрией и Россией начнется война… Германия встанет на вашу сторону” {795}. Для историка всегда было загадкой, почему официальный Берлин не оставил эту затею, несмотря на все признаки того, что это может привести к европейской войне.
В июле 1914 года германское военно-политическое руководство неоднократно выражало надежду, что Россия не вмешается в австро-сербский конфликт и он останется локальным {796}. При этом немцы явно рассматривали возможность большой войны. Так, в феврале 1913 года Бетман-Гольвег отверг идею превентивного нападения на Сербию из-за вероятности “вмешательства русских… которое приведет к чреватому войной конфликту Тройственного союза… с Антантой, и тогда Германии придется почувствовать на себе всю тяжесть нападения французов и англичан” {797}. Поразительно, что кайзер, рассуждая о превентивной войне, дал понять Максу Варбургу, что говорит о войне с Россией, Францией и Англией — вопреки собственным попыткам сближения с Великобританией по колониальным вопросам. У немцев в случае поддержки ими австрийцев против Сербии имелись веские основания опасаться полномасштабной общеевропейской войны. Как только был опубликован австро-венгерский ультиматум, Сазонов дал понять, что Россия не останется в стороне, а 25 и 29 июля 1914 года Грей подтвердил позицию, которую англичане заняли в декабре 1912 года: если под угрозу будет поставлено “положение Франции как державы”, Англии придется действовать {798}. Берлин, наблюдавший все признаки того, что война не будет локальной, располагал достаточными возможностями уклониться от конфликта {799}. И все-таки Германия лишь делала вид, что поддерживает мирные инициативы англичан {800}. Немцы призывали австрийцев поторопиться, а после 26 июля прямо отказались искать дипломатическое решение вопроса {801}. Лишь в последний момент они стушевались: сначала кайзер, 28 июля {802}, а затем Бетман-Гольвег, который, узнав о предупреждении, 29 июля сделанном Греем послу князю Лихновскому, попробовал урезонить австрийцев {803}. Берхтольд попытался дать отбой, но немецкие военные добились — увещеваниями и открытым неповиновением — принятия приказов о мобилизации, ультиматумов и актов об объявлении войны {804}.
Утверждали, конечно, что свою роль в развязывании конфликта сыграло и решение русского правительства о мобилизации, частичной или общей {805}. Тем не менее Мольтке и Бетман-Гольвег неофициально приняли довод русских о том, что их мобилизация не того же рода, что германская, и
