не означает объявление войны. Очевидно, что к 27 июля главной заботой немцев стало, по словам Мюллера, “свалить вину на Россию и не дать ей уклониться от войны” — иными словами, выдать мобилизацию царской армии за свидетельство ее подготовки к нападению на Германию
{806}. Немецкая военная разведка, добыв данные о мобилизации в России, записала на свой счет первый в ту войну шпионский успех. О введении вечером 25 июля “Положения о подготовительном к войне периоде” в Берлине узнали утром 27 июля, в понедельник, хотя Бетман-Гольвег уже накануне днем в депеше Лихновскому ссылался на “неподтвержденные данные” об этом, поступившие из “надежного источника”
{807}. Первые донесения об объявленной Николаем II общей мобилизации достигли Берлина вечером 30 июля. Мольтке не был вполне уверен до утра следующего дня, но и тогда он потребовал, чтобы агент добыл плакат с объявлением о мобилизации и зачитал его по телефону
{808}. Час спустя немцы объявили о “надвигающейся военной угрозе”.
Почему немцы поступили так? Лучшее объяснение, которое может предложить историк дипломатии, основано на структуре европейских альянсов, которые с начала XX века были открыто направлены против Берлина. У России, Франции и Великобритании нашлись точки соприкосновения, но Германия так и не смогла (или не захотела) вступить в альянс. Немцы сомневались даже в имевшихся союзниках — клонящейся к упадку Австро-Венгрии и ненадежной Италии. Поэтому можно сказать, что Германия видела в конфронтации на Балканах средство укрепить свой непрочный союз, а также, вероятно, создать в этом регионе антироссийский союз и даже расколоть Антанту {809}. Эти расчеты нельзя счесть нереалистичными. Ход событий показал, что были все основания сомневаться в прочности Тройственного союза, да и Антанта была далеко не монолитной (особенно если речь идет об Англии) {810}. Еще до Июльского кризиса полковник Хаус, представитель Вудро Вильсона в Европе, заметил: “На самом деле Германия желает, чтобы Англия порвала с Антантой” {811}. Даже поддержка французами России — несмотря на горячие заверения посла Мориса Палеолога и генерала Жозефа Жоффра — 30 июля и 1 августа оставалась под вопросом {812}. Таким образом, возможно, у Бетман-Гольвега и Ягова (несмотря на понимание последствий конфликта для Бельгии) было достаточно указывающих на разлад между странами Антанты данных, чтобы надеяться на невмешательство англичан. Они сознавали риск относительно Бельгии: 28 апреля 1913 года сам Ягов отказался дать Бюджетной комиссии рейхстага гарантии бельгийского нейтралитета, поскольку это даст французам “подсказку, где нас ждать” (одна из характерных уверток, которые были сильной стороной Ягова) {813}. Но Ягов и Бетман-Гольвег предпочли рискнуть ради дипломатической победы {814}.
Увы, все это не дает убедительного объяснения, почему германские генералы были решительно настроены и продолжали сражаться даже тогда, когда Антанта устояла. Это особенно важно: именно они после дипломатического провала настояли на мобилизации. Военные историки предлагают следующее объяснение: германский Генштаб, исходя из пессимистической оценки наличной и будущей численности европейских армий, сделал выбор в пользу превентивной войны. Этот довод в прошлом неоднократно отвергался. Но, как мы видели, летом 1914 года он снова был актуален. Тогда Мольтке взялся убедить кайзера, гражданские власти, а также австрийцев в том, что из-за новых программ вооружения, принятых во Франции и, что тревожнее, в России, уже через несколько лет Германия окажется в их власти. “Перспективы для нас складываются как нельзя лучше”, — отметил 3 июля заместитель начальника Генштаба граф Георг фон Вальдерзее, имея в виду неподготовленность русских. Три дня спустя кайзер повторил: “В настоящий момент Россия в военном и финансовом отношении совершенно не готова к войне” {815}. 6–7 июля Курт Рицлер отметил в дневнике, что из донесений военной разведки складывается “печальная картина”: “После достройки их [русских] стратегических железных дорог в Польше наше положение станет безвыходным… Антанте известно, что мы совершенно парализованы” {816}. 12 июля Сегени-Марич передал доводы немцев Берхтольду: “Если царская империя решится воевать, она будет не настолько готова в военном отношении и ни в коем случае не будет настолько сильна, какой станет через несколько лет” {817}. 18 июля Ягов передал Лихновскому в Лондон: “В основном Россия сейчас к войне не готова… Через несколько лет, по всем компетентным предположениям, Россия уже будет боеспособна. Тогда она задавит нас количеством своих солдат; ее Балтийский флот и стратегические железные дороги уже будут построены” {818}. 25 июля Ягов сказал журналисту Теодору Вольфу, что хотя “войны не ищут ни Россия, ни Франция, русские… недостаточно вооружены и не нападут. Но через два года, если мы ничего не предпримем, угроза будет гораздо серьезнее, чем сейчас” {819}. “В любом случае скоро начнется война, — заверил Вольфа Ягов, — и момент для нее очень подходящий” {820}. На следующий день, когда Мольтке вернулся в Берлин, почва уже была подготовлена: “Нам больше не удастся нанести удар настолько сильный, как теперь, когда Франция и Россия продолжают наращивать численность войск” {821}. Бетман-Гольвег наконец согласился: “Если войне суждено начаться, то лучше уж сейчас, чем через год или два, когда Антанта усилится” {822}. В следующие дни, когда Бетман-Гольвег выказывал признаки нерешительности, Мольтке напомнил ему, что “военная обстановка для нас день ото дня ухудшается и может — если наш потенциальный противник будет и впредь осуществлять приготовления — привести к фатальным для нас последствиям” {823}. Таким образом, довод в пользу войны через год, а не через два, превратился в довод в пользу мобилизации сегодня, а не завтра.
Этот образ мыслей не был секретом. В июле 1914 года Грей дважды высказался о логике превентивного нападения на Россию и Францию, прежде чем соотношение сил изменится не в пользу немцев.
Дело в том, что, хотя у германского правительства прежде имелись агрессивные намерения… теперь оно всерьез встревожено военными приготовлениями России, ожидаемым увеличением ее армии и особенно предполагаемой прокладкой (по настоянию французского правительства и за французский же счет) стратегических железных дорог к германской границе… Германия не боялась этого, так как полагала свою армию непобедимой, однако она боялась того, что несколько лет спустя она может начать этого бояться… Германия страшилась будущего.
Грей ошибся лишь в том, что он решил, будто это “умиротворит” германское правительство {824}. 30 июля немецкий дипломат фон Каниц заявил американскому послу, что Германии “нужно воевать, когда они не готовы, и не ждать, когда Россия… выполнит свою программу и получит армию мирного времени численностью
