Иногда автор от волнения или неопытности срывается на публицистику, но это вовсе не мешает повествованию.
«Любезные читательницы! Если каким-нибудь нечаянным случаем повесть сия попадется в ваши руки, и если из любопытства вы ее прочитаете, то рассудите, сколь опасно отдаваться с такою стремительностью любовной страсти… По крайней мере постарайтесь узнать того, к кому вы ее почувствовали, и не пленяйтесь сшитыми по последней моде платьем, не пленяйтесь остроносыми башмаками, даже и самим французским языком, когда на нем говорят вам одну только глупость; но если вам понравится скромное обхождение, тихий нрав, основательный разум, тогда — вы можете, можете любить!»[334]
Наивная, но искренняя повесть Николая Остолопова, надо надеяться, нашла своих читательниц. Только вот вразумила ли она кого — Бог знает.
В сем мире всё превратно, тленно
И всё к ничтожеству идет;
Лишь имя добрых незабвенно:
Оно из века в век пройдет!
Н. Ф. Остолопов
Уединение. — Прокурорский диван. — Словарь поэзии. — Конец эпохи
В 1808 году Николай Остолопов из Министерства иностранных дел перешел в Министерство юстиции и был назначен прокурором в Вологду. Здесь Николай Федорович получил ту возможность счастливого уединения, о которой петербургский чиновник и мечтать не мог.
В послании «К приятелю в столицу» (по всей видимости, этим приятелем был Александр Измайлов) Остолопов заманчиво рассказывает о своем образе жизни. На дворе был еще 1810 год; можно было и благодушествовать, и острить:
…А я в моей укромной хате
Приятно, хорошо живу,
Как в царской будто бы палате,
И счастья больше не зову:
Женой и сыном я любуюсь,
То с ним, то с нею поцелуюсь,
И порезвюся, пошалю,
Как водится в подлунном свете;
То запираюсь в кабинете,
И там я — на диване сплю…[335]
Про сон в кабинете — шутка. До дивана Николай Федорович добирался глубокой ночью. Прокурор был завален бумагами, требовавшими его каждодневного внимания. А занятия словесностью!
Стихотворные послания друзьям были всего лишь разминкой пера. Заветный труд, над которым Остолопов проводил все свободное время в годы вологодского прокурорства, — «Словарь древней и новой поэзии». Конечно, это не «История государства Российского», но для развития русской словесности — сочинение в высшей степени полезное.
Написание «Словаря…» заняло у Остолопова четырнадцать лет. Получилось три больших тома, содержавших четыреста статей. «Не мог я вообразить, — писал Остолопов в предисловии, — что наполнение оного будет столь многотрудно… Все свободное от занимаемых мною должностей время употреблено было для составления и приведения в возможное и по силам моим совершенство сего словаря…»
К 1821 году, когда «Словарь…» вышел в свет, Николай Федорович уже несколько лет как служил в Петербурге (занимая, как и прежде, совершенно неромантические должности: председатель Шоссейного комитета, управляющий конторой Коммерческого банка…), но о Вологде не забывал. В отделе редких книг вологодской областной библиотеки сохранился уникальный экземпляр «Словаря древней и новой поэзии» с дарственной надписью автора:
Вологодской губернской гимназии
приносит в дар
сочинитель
статский советник и кавалер
Николай Федорович Остолопов,
урожденец и дворянин
Вологодской губернии.
18 декабря 1821 года
С. Петербург.
Современный исследователь так характеризует труд Остолопова: «В „Словаре…“ рассматриваются 424 „риторические тропы и фигуры, принадлежащие равно и прозе, и поэзии“. Их краткая история подкрепляется цитатами не только из античной и западной литературы, но и из произведений Ломоносова, Державина, Востокова, Мерзлякова, Крылова, Гнедича, Батюшкова, Жуковского, — а в двух случаях — Пушкина, тогда еще только начинавшего свой творческий путь. Для сравнения укажем, что в современном „Поэтическом словаре“ А. Квятковского (1966), капитальном справочнике по теории литературы, объясняется около 670 терминов. А ведь Остолопов опирался на неизмеримо меньший материал, и „Словарь…“ его был первым опытом подобного рода. Поэтому, несмотря на „архаичность“ и „схоластику“, он все же сослужил немалую службу и почти на столетие остался единственным источником поэтической терминологии…»
Казалось бы, столь ревностное и бескорыстное служение поэзии должно было принести автору заслуженное признание коллег-литераторов и уважение всех почитателей русской словесности. Так бы и было, очевидно, появись «Словарь…» лет на десять раньше. Но кропотливый труд Остолопова по духу и стилю своему принадлежал эпохе классицизма, как сам он принадлежал эпохе Александра I, а обе эти эпохи заканчивались.
Михаил Дмитриев (племянник Ивана Ивановича Дмитриева) вспоминал потом, что именно в 1820-е годы стало возможно «все осмеять, из всего сделать карикатуру… талант не защищал уже человека и оскорблял завистливую посредственность»[336].
Да, талант Остолопова был скромен, но те, кто нападал на Николая Федоровича, и не вчитывались в его труды. Им казалось, что это смешно: фамилия — Остолопов, и при этом человек с идеалами. Остолопов, а занимается теорией литературы! Ату его!
Последний прижизненный печатный отзыв о Николае Федоровиче был откровенно карикатурным: «В России есть некто, плохой стихотворец, Николай (по батюшке не знаем как) Остолопов…» («Московский телеграф», 1829 г.).
Отчество Остолопова легко было уточнить по петербургскому адрес-календарю — несомненно, стоявшему на полке в редакции, но, видно, кому-то хотелось ударить побольнее.
В том же 1829 году Николай Федорович получил назначение в Астрахань, где и скончался через четыре года.
ЧАСТЬ ОДИННАДЦАТАЯ
ВОЗВРАЩЕНИЕ К ВЯЗЕМСКОМУ
(Князь Петр Андреевич Вяземский. 1792–1878)
В нашем вологодском захолустье…
Князь Петр Вяземский
Багратион ранен. — Приказ к отступлению. — Давка на дороге. — Можайск. — Обаяние Милорадовича. — Вологда осенью 1812 года. — Доктор Рихтер
Теперь, когда мы немного представляем себе личность Николая Остолопова, вернемся к князю Петру Вяземскому, оставленному нами в день Бородинской битвы у носилок с раненым генералом Бахметевым.
«Уже поздним вечером, — вспоминал Петр Андреевич, — попал я в избу, где лежал тяжело раненный князь Багратион. Шурин мой, князь Ф. Гагарин, был при нем адъютантом. Он меня, голодного и усталого, накормил, напоил и уложил спать. Не только мое частное, неопытное впечатление, но и общее между военными, тут находившимися, мнение было, что Бородинское дело нами не проиграно. Все еще были в таком восторженном настроении духа, все были такими живыми свидетелями отчаянной храбрости наших войск, что мысль о неудаче или даже полуудаче не могла никому приходить в голову. К утру эта приятная самоуверенность несколько ослабела и остыла. Мы узнали, что дано было приказание к отступлению. Помню, какая была тут давка; кажется, даже и не обошлось без некоторого беспорядка. Артиллерия, пехота, кавалерия, обозы — все это стеснилось на узкой дороге. Начальники кричали и распоряжались; кажется, действовали и нагайки. Между рядовыми и офицерами отступление никому не было по вкусу.
Когда мы пришли в Можайск, город казался уже опустевшим. Некоторые дома были разорены; выбиты и вынесены были окна и двери. Милорадович увидел солдата, выходящего из одного дома с разными пожитками. Он его остановил и дал приказание его расстрелять. Но, кажется, это было более для острастки, и казнь не была совершена. Мы расположились в каком-то доме, оказавшемся несколько более удобным. Генерал продиктовал мне приказы по отделению войск, находившихся под его начальством и остававшихся еще в Подольске. Тут же пригласил он меня с ним отобедать, извиняясь, что худо меня накормит… Он был весьма приятного и пленительного обхождения, внимателен и приветлив к своим подчиненным.
Многим уже известно было на другой день, что я лишился двух лошадей, и меня поздравляли с этим почином. Дело в том, что Милорадович сам рассказывал об этом в главной квартире Кутузова. После этого минутного знакомства мы всегда с ним оставались в хороших отношениях…»[337]
Добрый Милорадович, узнав, что беременная жена Вяземского эвакуирована в Ярославль и жестоко страдает там от разлуки с мужем, великодушно отпускает своего адъютанта на все четыре стороны.
