Вяземский мог бы послать свою визитку, но счел это слишком банальным способом представиться Остолопову. Он садится за послание. Пишет играючи, намеренно не шлифует строку до совершенства, желая блеснуть легкостью импровизации.
Ты, коего стихи прелестны
Я знаю с именем давно —
Мои тебе хотя безвестны,
Как имя, так стихи равно…
Начало выглядело бы чересчур лестным, если бы эта лесть не уничтожалась короткостью обращения на «ты».
Прими ты от меня почтенье
И всенижайшее прошенье,
А в чем? дай труд себе прочесть.
Я в Вологду попал, Бог-весть
Какой печальною судьбою…
Впрочем, в подробности вдаваться не стоило, тема деликатная, семейная. Да и у кого нынче судьба не печальная? Пора воздать должное случайному пристанищу — Вологде.
Московский житель с ранних пор,
Как солнце мой увидел взор,
О Вологда, перед тобою
Я признаюсь — не помышлял,
Ни в явь, ни между сновидений
О ней не думал, не гадал;
Но, жертва бури и волнений,
Мой тихий, мой смиренный челн,
Закинутый враждою волн
На брег от родины далекой,
Томится в скуке одинокой;
В студеной севера стране,
Все чуждо, неизвестно мне,
Все чуждо сердцу, чуждо взгляду…
Воспеть Вологду не получалось. Сердцу не прикажешь. Батюшков — тот родился в Вологде и то ничего путного об этом городишке не сложил. И что за тоскливая в здешних местах натура — леса да болота. Интересно; тут солнце вообще бывает?
Вяземский посмотрел за окно. Шел дождь, и тучи так низко ползли над городом, что кресты на куполах скрывались в этих тучах. Да, стоило повторить три раза: чуждо, чуждо, чуждо…
На подоконнике одиноко лежал затасканный Адрес-календарь, который князь открывал здесь чаще, чем княгиня открывала молитвослов. Что ж, остается воспеть эту полезную книжицу.
И взявши Адрес-календарь,
Увидел я, что Государь,
Как бы мне на смех и досаду,
Все незнакомых мне людей
В места советников, судий
Прислать изволил в город сей.
В сердцах листы перебираю,
Твое вдруг имя я встречаю;
Светлеет пасмурный мой взор —
Здесь муз любимец прокурор!
Петр Андреевич кисло улыбнулся: да, рифма взор — прокурор его не прославит, но звучит забавно.
Вяземский не знал, что сведения о «любимце муз» в вологодском Адрес-календаре к октябрю 1812 года устарели и Николай Федорович более не прокурор. (Впрочем, думается, что Остолопову было приятно остаться в старой должности хотя бы в стихах Вяземского.)
Под занавес Петр Андреевич решил еще раз подчеркнуть «вес» Остолопова в литературе. И тут к месту пришлись армейские ассоциации:
Не откажи ты мне во дружбе,
В одной считаемся мы службе,
Хотя и не в одних чинах —
Ты офицер уж заслуженный
И Аполлоном награжденный,
За вкус разборчивый в стихах:
А я, я рекрут новобранный
И на Парнасе безымянный,
И не заслуги никакой,
Как разве то, что муз служитель,
Прямых талантов я почтитель,
И потому поклонник твой!
Пусть гордый свет меня купает в Лете,
Лишь был бы я у дружбы на примете,
И жив у вас на памятном листке…
П. А. Вяземский. Альбом. 1825 г.
Ответ Остолопова. — Встреча. — Эпитафия Наполеону. — Письмо Александра Тургенева. — Рождение сына. — На разведку в Москву. — Послание Жуковскому
Остолопов, получив послание, ответил не сразу. Вяземский, ожидавший его в гости, не мог понять, в чем дело, и уже досадовал на всех губернских прокуроров вместе взятых. Но вскоре ему стало не до гостей: у Веры Федоровны Вяземской начались трудные роды. К счастью, рядом был Вильгельм Рихтер и все закончилось благополучно. На свет появился мальчик. Окрестили Андреем.
16 октября Вяземский писал Александру Ивановичу Тургеневу: «Я давно не писал к тебе… Теперь, богатый и временем, и чувствами, пишу к тебе… Я был в армии и в чудесном деле 26-го августа, казавшемся нам всем столь выгодным, но которого последствия обременили имя русского вечным стыдом — сдачею Москвы; мог узнать, что потерял в нем двух лошадей, и больной отправился после того в Москву, из нее в Ярославль к жене, а с нею из Ярославля в Вологду, откудова и пишу к тебе, любезный Александр Иванович.
Давно ли беседовали мы с тобою на Кисловке, глазели на красоту, богатство и пышность в стенах Благороднаго Собрания… Давно ли мечтали мы о славе, об успехах? Давно ли? И где это все, и когда это возвратится? Ночь ужасная окружает нас; мы бредем, и сами не знаем куда…
Мы живем здесь в Вологде совершенными изгнанниками, ни от кого не получаем известий. Вот уж с месяц, как мы расстались с Карамзиными, поехавшими в нижегородскую свою деревню, и ни строки еще от них не получали; о Жуковском также ничего не знаю, кроме того, что 1-го сентября, в тот день, как мы с ним расстались, он перешел в дежурство светлейшаго и хотел отпроситься в отпуск. Дай Бог, чтобы он исполнил свое намерение! Не завидна судьба тех, которые теперь в армии: я немного по опыту узнал об этом. Ты не можешь вообразить, как мне грустно было смотреть на несколькие десятки тысячей наших соотечественников, жертв прусской тактики и проклятых позиций.
А ты что делаешь, любезный? Заклинаю тебя написать мне хотя две строки, хотя два слова и доставлять мне иногда известия, который вы получаете из армии… Здесь, кроме нелепых сказок, никаких нет известий. Вообрази же, как должна быть мучительна сия безвестность о том, что делается. Наконец, жена, за которую я столько боялся и трепетал будущего, для которой решился я приехать в Вологду, родила сына Андрея, которого вручаю твоей любви…»[343]
После рождения сына Вяземский написал и письмо генералу Милорадовичу, благодаря за великодушие и изъявляя свою готовность вновь встать в строй. Это письмо Петр Андреевич не доверил почте, а послал его со своим верным слугой. 7 ноября слуга еще не вернулся и князь писал Тургеневу: «До сих пор не знаю еще, что будет со мною. Ожидаю на днях посланнаго мною в армию, который скажет мне, возвратиться ли под пули, или еще на несколько времени остаться ли при жене и при малютке…»[344]
Наконец-то принесли ответное послание от Остолопова. Оказалось, что Николай Федорович просто не мог показаться людям — он еще не успел оправиться от ранения. Картечные выстрелы разбойников (Измайлов утверждал, что выстрелов было два), будучи произведенными с близкого расстояния, сильно обожгли лицо.
Могу ль явиться я с повязкой,
С ужасной, черной головой,
Как с обгорелой булавой?
Злодеи на меня напали,
Ограбили и пощелкали
Так сильно, крепко, что чуть-чуть
Не привелося мне махнуть
Туда…
Но дело, право, не о том:
По чести, в незнакомый дом
Предстать уродом очень стыдно.
И так уж поневоле видно,
Я должен неучтивым быть,
Сперва тебя к себе просить.
Приди — прошу и ожидаю…
В начале ноября Вяземский навестил Остолопова. Скорее всего, их встреча выглядела примерно так. После ужина и чтения вслух взаимных посланий поэты обратились к карте России. На ней Николай Федорович красным карандашом отмечал ход военного противостояния. После обстоятельного рассказа о своем видении кампании Остолопов доверительно сообщил:
— А ведь я написал эпитафию для Наполеона.
— Не поторопились ли вы, Николай Федорович? — изумился Вяземский.
— Да, возможно, я первый, — задумчиво сказал Остолопов, — кто дерзнул на то, чтобы написать о Наполеоне в погребальном жанре.
— Сделайте милость, прочитайте.
— Извольте. Итак, «Эпитафия Наполеону»:
Прохожий, обо мне ты не жалей нимало!
Когда бы жив я был — тогда б тебя не стало.
Вяземский вздохнул:
— Вот и меня чуть было не стало. При Бородине две лошади подо мной убило.
— Расскажите что-нибудь о сражении.
— Пока — увольте. Память сокрыла Бородино и не возвращает. Но когда-нибудь вернет сей долг непременно. Тогда и пущусь в воспоминания.
Чтобы развлечь нового приятеля, князь захватил с собой последние полученные им письма с новостями. Среди них было и письмо Александра Ивановича Тургенева, в котором были такие обнадеживающие слова: «Москва снова возникнет из пепла, а в чувстве мщения найдем мы источник славы и будущего нашего величия. Ее развалины будут для нас залогом нашего искупления, нравственного и политического, а зарево Москвы и Смоленска рано или поздно осветит нам путь к Парижу».
