Ужасные сцены разыгрывались в полевых госпиталях. «Все бегут, – писал один офицер из ремонтной бригады в Песковатке. – Легкораненые сами вынуждены искать себе ночлег». Некоторые пациенты провели ночь прямо в снегу. Кое-кому повезло еще меньше. Во дворах на морозе стояли грузовики, забитые наспех перевязанными ранеными, водители бежали, бросив свои машины, и живые лежали вперемежку с трупами. Никто не позаботился о том, чтобы доставить им пищу и воду. Доктора и санитары были слишком заняты, а проходившие мимо солдаты не обращали на крики о помощи никакого внимания. Младшие командиры, возглавлявшие отряды из отставших от своих частей солдат, проверяли всех больных и раненых, которые могли ходить. Многих отправляли не на лечение, а на переформирование. Даже сильно обмороженных возвращали в части.
Внутри госпиталей дела обстояли не лучше. Спертым, насыщенным гнойными испарениями воздухом даже здоровому человеку тяжело было дышать, но там, по крайней мере, топили. Санитары в страшной спешке делали перевязки, снимали бинты, в которых уже копошились паразиты, промывали раны и накладывали свежие повязки. Выживет солдат или нет, зависело не только от тяжести, но и от вида ранения. Солдат, получивших ранение в голову или в живот, просто относили в сторону – умирать. Для того чтобы прооперировать таких пациентов, потребовалось бы полтора-два часа, а процент выживших был крайне низок. Поэтому приоритет невольно отдавался легкораненым, которые могли ходить. Их еще можно было послать в бой. Везде стояли носилки. Поврежденные конечности обрабатывались максимально быстро. Хирурги в резиновых фартуках, вооруженные скальпелями и пилами, работали по двое, без особых раздумий ампутируя руки и ноги. Им помогали санитары. Эфир приходилось экономить, поэтому операции часто проходили почти без наркоза. Отрезанные конечности бросали в ведра. Пол вокруг операционных столов был скользким от крови. Тошнотворные запахи перебивали запах карболки. Казалось, работе на этом «мясокомбинате» не будет конца.
Солдаты и офицеры немецких частей, оставшихся на западном берегу Дона, сильно сомневались в том, что им удастся спастись. Один офицер-артиллерист в своем дневнике записал: «Продолжаем двигаться к Дону. Что будет с нами? Сможем ли мы прорваться и соединиться с главными силами? На месте ли еще мост? Полная неизвестность и тревога. Справа и слева нас прикрывают сторожевые отряды, часто сама дорога похожа на линию фронта. Наконец-то Дон! Мост на месте. Прямо камень с души свалился. Переходим реку и занимаем огневую позицию. Русские уже атакуют. Их кавалерия переправилась через Дон чуть южнее нас».
В 14-й танковой дивизии немцев осталось всего двадцать четыре боевые машины. «Многие танки пришлось взорвать, все равно у нас не было для них горючего», – докладывал позже один танкист. Экипажи уничтоженных танков образовали пехотную роту, вооруженную карабинами и пистолетами. Командиры были близки к отчаянию. 25 ноября офицер дивизионной разведки невольно подслушал разговор генерала Хубе с начальником штаба полковником Тапертом. После слов «последнее средство» и «пуля в висок» офицер понял, что надежды на спасение нет.
Температура воздуха стремительно падала. Во время обстрела комья промерзшей земли ранили солдат не хуже шрапнели. Кроме того, сильный мороз означал, что красноармейцы в погоне за отступающими вскоре смогут запросто перейти Дон по льду. И действительно – следующей ночью советская пехота спокойно перешла реку в районе Песковатки. Рано утром на следующий день раненые в полевом госпитале были разбужены залпами орудий и треском автоматных очередей. «Все бросились бежать сломя голову, – рассказывал потом один фельдфебель. – Дорога забита техникой, повсюду рвутся снаряды. Тяжелораненых не на чем вывозить – не хватает грузовиков. Наспех собранная рота из солдат разных частей остановила русских лишь на подступах к госпиталю».
Вечером штаб 14-й дивизии получил приказ уничтожить «все снаряжение, документы и технику, которые не являются абсолютно необходимыми». Дивизия должна была двигаться назад к Сталинграду. К 26 ноября на западном берегу Дона из частей 6-й армии оставались только 16-я танковая дивизия и части 44-й пехотной дивизии. Ночью они перешли Дон по мосту у Лачинского и оказались на восточном берегу. 16-я танковая дивизия уже шла этим путем, только в обратном направлении, когда начиналось наступление на Сталинград.
Рота гранатометчиков из 64-го гренадерского полка под командованием лейтенанта фон Матиуса прикрывала подходы к мосту. Рота получила приказ пропускать всех отставших и удерживать мост до четырех часов утра. Потом трехсотметровый мост через Дон следовало взорвать. В три часа двадцать минут лейтенант Матиус признался своему товарищу, оберфельдфебелю Вальрафу, что гордится тем, что станет последним немецким офицером, прошедшим по этому мосту. Сорок минут спустя мост был взорван, и 6-я армия оказалась запертой между Волгой и Доном.
Успешное наступление укрепило веру в победу у солдат и офицеров Красной Армии. «Мы начали бить немцев, и настроение сейчас совсем другое, – написал жене один из бойцов. – Теперь будем гнать гадов в хвост и в гриву. Очень многие сдались в плен. Не успеваем отправлять их в лагеря. Фашисты дорого заплатят за слезы наших матерей, за все унижения и грабежи. Мне выдали зимнюю одежду, так что об этом не беспокойся. Все идет хорошо. Скоро вернусь с победой домой. Высылаю тебе пятьсот рублей, распорядись ими по своему усмотрению».
Солдаты, находившиеся в те дни в госпиталях, горько сожалели о том, что не могут принять участия в наступлении. «Идут упорные бои, а я лежу здесь как бревно», – записал в своем дневнике один красноармеец.
Многочисленные заявления советской стороны о зверствах фашистов почти невозможно проверить. Что-то, несомненно, преувеличивалось, и не только в пропагандистских целях. Но ряд фактов, скорее всего, соответствует действительности. Наступающие советские войска повсеместно встречали женщин, детей и стариков, изгнанных немцами из собственных домов. Они везли свои жалкие пожитки на санках. Многих обобрали, лишив зимней одежды. Василий Гроссман в своих воспоминаниях описывает множество подобных случаев. Обыскивая пленных немцев, красноармейцы приходили в бешенство. Солдаты вермахта не гнушались даже самой жалкой добычей – женскими платками, старыми шалями, кусками ткани и даже детскими пеленками. У одного немецкого офицера было обнаружено двадцать две пары шерстяных носков. Изможденные селяне рассказывали о том, что им пришлось пережить во время немецкой оккупации. Немцы гребли все подряд: скот, птицу, зерно. Стариков пороли, иногда до смерти. Крестьянские дворы поджигались, юношей и девушек угоняли на работу в Германию. Оставшиеся были обречены на голодную смерть.
Нередко красноармейцы собственноручно расправлялись со взятыми в плен немцами. Между тем в освобожденных деревнях уже действовали отряды НКВД. Четыреста пятьдесят человек были сразу же арестованы за сотрудничество с оккупантами.
Василий Гроссман видел, как гнали по дорогам пленных немцев – жалкое зрелище. Многие из них были без шинелей и кутались в рваные одеяла, перехваченные кусками проволоки или веревками вместо ремней. «В этой огромной пустой степи они были видны издалека. Солдаты проходили мимо нас колоннами по двести–триста человек или небольшими группами, человек по двадцать пять-тридцать. Одна колонна, длиной в несколько километров, медленно в ряд тащилась вперед, повторяя все изгибы дороги. Некоторые немцы, знающие русский язык, выкрикивали: „Не хотим войны!“, „Мы хотим домой!“, „К черту Гитлера!“ Конвоиры с сарказмом говорили: „Теперь, когда по ним проехались наши танки, они поняли, что не хотят войны, а раньше им это и в голову не приходило“. Пленных переправляли на восточный берег Волги на баржах. Они угрюмо стояли на забитых до отказа палубах, пристукивая сапогами и дуя на руки, чтобы согреться. Матросы наблюдали за пленными с мрачным удовлетворением. „Пусть поближе полюбуются на Волгу“, – усмехаясь, приговаривали они.
На железнодорожной станции Абганерово советские пехотинцы обнаружили множество автомобилей, которые, судя по маркам, были захвачены немцами в разных странах Европы. Французские, бельгийские, польские машины были «украшены» черными орлами и свастикой Третьего рейха. Для русских солдат захват богатых трофеев стал настоящим праздником. Вдвойне приятно было отобрать у хищника добычу, захваченную неправедным путем. Однако добытые трофеи обострили проблему пьянства. Командир одной роты, его заместитель и восемнадцать бойцов получили сильнейшее отравление, выпив германского антифриза. Трое умерло, остальных отправили в полевой госпиталь. Солдаты объедались трофейной тушенкой, что с непривычки вызывало у них расстройство желудка.
