Как Каннинг, так и Лэйярд, заключая соглашение, руководствовались также и другими соображениями. Оба они, хотя и по разным причинам, были серьезно обеспокоены тем, что француз Поль Эмиль Ботта сделал в Месопотамии ряд археологических открытий и прославился на весь мир. Лэйярд просто-напросто завидовал его славе и жаждал вырвать у него пальму первенства в области археологии. Каннинг, со своей стороны, не без основания предполагал, что Ботта является агентом французской разведки и под видом раскопок ведет интенсивную деятельность, стараясь присоединить эти территории к Франции.
В 1842 г. Ботта начал археологические изыскания на холме Куюнджик. Он нанял рабочих и копал целый год почти безрезультатно. На том же самом месте Лэйярд позднее открыл руины Ниневии, столицы Ассирии. Разочарованный неудачей, Ботта перенес раскопки на холм в Хорсабаде, и уже через неделю ему улыбнулось счастье. Рабочие откопали какие-то стены с украшениями, множество барельефов, но прежде всего - огромные каменные изваяния чудовищ с человеческими головами и туловищами крылатых быков.
Известие о новом открытии вызвало в Париже настоящую сенсацию. Охваченная энтузиазмом Франция организовала сбор средств для того, чтобы Ботта мог продолжить изыскания. В 1843 - 1846 гг. был раскопан грандиозный комплекс дворцовых зданий, дворов, порталов, церемониальных залов, коридоров, комнат, где когда-то располагался гарем, и остатки величественной пирамиды. Археологи позднее установили, что здесь находился город, построенный ассирийским царем Саргоном II (722-705 гг. до н. э.) - Дур-Шаррукин.
Ботта не был археологом по образованию и совершенно не знал методов консервации памятников древности. Археологические раскопки он вел неслыханно примитивным способом. В поисках грандиозных изваяний, которые могли бы произвести впечатление на европейцев, Ботта не обращал внимания на то, что заступы рабочих навсегда уничтожали мелкие предметы, нередко представляющие собой значительно большую ценность для науки. Алебастровые скульптуры, добытые из земли, рассыпались в прах под палящими лучами солнца. К счастью, на помощь Ботта прибыл известный французский художник Эжен Наполеон Фланден, который на картоне стал делать зарисовки гибнущих археологических находок. В результате их совместной работы появился блестящий труд «Монументы Ниневии, открытые и описанные Ботта, измеренные и срисованные Фланденом»[3].
Ботта сделал попытку отослать несколько изваяний в Париж. Он погрузил их на плот, намереваясь отбуксировать его в верховья Тигра, нов этом месте река представляет собой бурный и глубокий горный поток с большим количеством водоворотов и порогов. Плот перевернулся, и весь бесценный груз утонул. Второй транспорт, отправленный в низовья Тигра к Персидскому заливу, был погружен на океанский пароход и счастливо прибыл во Францию. Статуи мужчин с длинными кудрявыми бородами и крылатые быки с человеческими головами заняли почетное место в залах Лувра. Восхищенные древним искусством, здесь побывали бесчисленные толпы парижан.
Благодаря Ботта Европа впервые собственными глазами увидела замечательные шедевры Ассирии.
Каприз деспота, революция и археологтческие находкиВ ноябре 1845 г. Лэйярд, стремясь добратья до Мосула, отправился на маленькой лодке вниз по Тигру. Совершенно неожиданно он встретился с серьезными трудностями. Дело в том, что в это время Двуречье захлестнула волна революции. Равнины охватил рыжий огонь пылающих деревень, а все дороги контролировали вооруженные до зубов повстанцы.
Месопотамия в тот период находилась под турецким владычеством. Незадолго до приезда Лэйярда султан назначил нового пату, или губернатора, по имени Керити-Оглу, типичного восточного деспота, можно сказать, живьем выхваченного из арабской сказки. Выглядел он так, что мог бы присниться детям, напуганным страшными рассказами: маленький, необычайно толстый и злой, он был одноух и одноглаз, с безобразными следами черной оспы на темном лице.
Методы правления Керити-Оглу были дикие. Сделавшись губернатором, кроме множества других податей, он ввел налог на зубы, причем с явной издевкой объявил, что деньги, полученные таким путем, пойдут на покупку новой челюсти, которую он сломал, питаясь «подлой пищей этой страны».
Однако этот налог явился лишь невинной прелюдией к тому, что наступило позднее. Паша начал безжалостно грабить охваченных ужасов арабов и туркмен. Во главе шайки головорезов он врывался в деревни, уничтожал все, что попадалось под руку, а дома приказывал для потехи жечь.
Однажды селения облетела радостная весть, что аллах покарал смертью жестокого тирана. Паша воспользовался случаем, чтобы затеять интригу в стиле буффонады, садизм которой в высшей степени отвечал его извращенному чувству юмора. В своем дворце Керити-Оглу инсценировал глубокий траур. На крыше развевались приспущенные флаги, из-за наглухо запертых ворот доносились завывания плакальщиц и евнухов. Несчастное население воспрянуло духом. В радостном возбуждении толпы людей собрались перед дворцом, чтобы лично убедиться в смерти губернатора. Улицы были запружены народом, жители Мосула выкрикивали с ликованием: «Слава аллаху, паша мертв!» Неожиданно ворота дворца распахнулись настежь и на площадь, размахивая саблями, вырвалась свора телохранителей паши. Раздавались стоны и вопли, падали срубленные людские головы, и кровь лилась ручьями по улицам города. После страшной резни Керити-Оглу конфисковал имущество и правых, и виновных под предлогом того, что жители Мосула нанесли тяжкое оскорбление его сану, распуская сплетни о смерти своего властелина. Преследования в конце концов переполнили чашу народного терпения. Арабские и туркменские племена взялись за оружие и начали отчаянную борьбу против деспота.
Но темное население было неспособно к организованному сопротивлению. Гнев и отчаяние выливались стихийно: повстанцы поджигали дома и целые деревушки, убивая не только солдат губернатора, но даже своих соплеменников, а порой совершая и грабительские нападения.
Сориентировавшись в обстановке, Лэйярд предпочел не раскрывать своих археологических планов. Для отвода глаз он купил крупнокалиберное ружье и всем говорил, что собирается поохотиться на диких кабанов. Затем он нанял верховую лошадь и двинулся в путь, направляясь к холму Нимруд. К концу дня Лэйярд оказался в небольшой арабской деревеньке, которая имела поистине плачевный вид. От строений остались лишь пепелища, а в воздухе пахло гарью.
Сквозь пролом в полуразрушенной стене он заметил слабый огонь гаснущего костра. Вокруг едва тлевших головешек сидела семья, погруженная в печальное молчание. Она состояла из араба в белой чалме и в длинном бурнусе, накинутом на плечи, трех изможденных женщин - их лица были скрыты чадрами - и целой кучи почти нагих детишек, жмущихся к линялым овчаркам.
Авад Абдаллах - так звали араба - был шейхом племени Эгеш. Деревню их недавно сожгли головорезы Керити-Оглу, а жители спрятались неподалеку в горах. Сидя у костра, Лэйярд по секрету сообщил Аваду о своих планах и попросил его о помощи. Получив щедрые подарки, араб той же ночью отправился в соседнюю деревню, чтобы завербовать рабочих для археологических раскопок на холме Нимруд.
Ожидая его возвращения, возбужденный Лэйярд почти всю ночь не сомкнул глаз. «Давно лелеемые надежды, - пишет он в дневнике,-теперь либо сбудутся, либо окажутся тщетными. Глазам моим представлялись волшебные видения подземных дворцов, гигантских фантастических животных, человеческих изваяний и бесчисленных надписей. Я уже планировал, как добыть из-под земли эти сокровища. Мне грезилось, что я плутаю в лабиринте залов, из которого не могу найти выхода».
На рассвете вернулся Авад, приведя с собой шестерых арабов, которые согласились за малую плату приступить к работе. Все немедленно отправились на холм и начали копать. Лэйярд дрожал от нетерпения и беспокойства. Но уже через несколько часов рабочие наткнулись на остатки могучих стен. Богатые алебастровые фризы и достойные восхищения барельефы не оставляли никакого сомнения в том, что на этом месте когда-то располагалась резиденция царя. Все здесь поражало не только своеобразием стиля, но и реалистической манерой передачи деталей и производило настолько сильное впечатление, что дела людей головокружительно отдаленных времен вдруг предстали перед Лэйярдом, словно отраженные в полированной зеркальной глади. На алебастровых плитах виднелись выпуклые изображения различных сцен: охоты и военных походов, придворной жизни и религиозных обрядов. Вот на колесницах, запряженных резвыми скакунами, что летят, словно крылатые демоны, стоят бородатые воины. Они натягивают большие луки и разят стрелами в панике бегущих солдат противника, колесницами и копытами боевых коней давят, топчут раненых и убитых врагов. В другом месте изображен штурм крепости, построенной на вершине отвесной скалы. Воины взбираются на скалу, а защитники крепости сбрасывают на них валуны, осыпают дождем стрел. Тут и там раненые солдаты срываются в пропасть. На следующем барельефе резец древнего скульптора запечатлел сцену охоты. Царь, летящий на колеснице, настиг могучего льва. Раненый зверь бешено ревет, катаясь в луже крови.
