справедливости, которой они поклонялись одинаково с панами.
Сперва Хмельницкий отпустил панского трубача без ответа; но на другой день,
перед обедом, гарматы его умолкли, и с козацких шанцев раздался крик: „Угамуйтесь,
но стреляйте, до й мы не будемо*!
Хмельницкий пожелал видеть Зацвилиховского, который несколько времени был
королевским коммиссаром у Козаков, и которого в обычной челобитной царю о
жалованъе назвали они гетманом. В товарищи ему дали паны молодого Киселя,
новгородсеверского хорунжого. Хмельницкий говорил много о своих личных и
козацких обидах, которые де вызвали все это кровопролитие.
20
.
Переговоры кончились ничем; но достойны замечания слова Козицкого Батька,
обращенные к Зацвилиховскому: „Казав я тоби, шанёвный лане, що поки будет у нас
комисаровати, поти Вийсько Запорозьке посёдить, як за бёлъка; а теиёр що буде, Бог
тёе зн&е*.
Потом он убеждал Зацвилиховского остаться у него, обещая ему всякия почести
(wszelkjj, observvantiain). Но Зацвилиховский предпочел бедствовать с панами.
Этой сцене предшествовала еще одна человечная черта козакопанской усобицы.
Когда прекратилась обоюдная пальба, паны отправили в козацкий табор трубача с
письмами, в которых убеждали Козаков к примирению во имя взаимных выгод и
чувства долга. Но взаимные выгоды спутались уже в нераспутываемый моток
взаимных недоразумений и предубеждений, а понятия о долге совсем затмились.
Московскому мечу предстояло положить конец козакопанской путанице, а царской
диктатуре—обратить и козака и' пана на путь общественных и государственных
обязанностей. Не смысля ничего такого и не проникая в будущее разумением
прошедшего, козаки остались глухи к панским убеждениям, но трубача панского
приняли хорошо и наградили (nasz trbacz dobrze przyjpty, udarowany).
В числе людей, запутавших свои счеты с совестью и старавшихся новыми
злодействами оправдать старые, явился здесь перед нами сын Хмельницкого и предок
Мазепы по душе, Выговский. Покамест, он оправдывал свое сообщество с козаками
тем, что Хмельницкий выкупил его на Желтых Водах у Татар „за одну кобылу*, да тем,
что у него в Киевщине есть отец, братья, сестры etc. и еслибы он изменил
Хмельницкому, то Хмельницкий велел бы истребить все родство его. Но автор
осадного дневника, называвший себя „украинцемъ*, заметил, что важную роль в его
предательстве играет его образованность, или ум, как тогда смешивали одно с другим,
и что этим преимуществом он приобрел между козаками значение (jako zawsze byi nie
prostak, tak i leraz u iiich svoj;| ma powag§).
Панские переговоры с ханом также не привели ни к чему. Не хотел хан оставить
Козаков, как убеждали его паны. Напротив, объявил, что держит в руках панов (ma naz
w garsci), что до сих пор только шутил с ними (zarlowal), а завтра (27 (17) июля)
вытащит всех их за чуб (za ieb wszystkich wywlecze).
.
21
Паны отвечали ему: „Кто придет за нашею головой, тот принесет и свою
собственную". Они поклялись лечь один за другим.
Особенного внимания заслуживает следующий эпизод кезакопанского передоха.
Когда прекратилась обоюдная пальба, начался (пишет автор дневника, „украинецъ")
congressus наших знакомых со знакомыми козаками и приятельские разговоры
(rozmowy przyjacielskie). Обоюдное сожаление (compassio), что христианская кровь
льется невинно. Некоторые спрашивали о домашних делах, вышедши за самый вал.
Мы угощали их табакомъ".
Этот мимолетный рассказ делает впечатление свежого ветерка в удушливом
воздухе. Взаимная злоба была не так велика и не так всеобъемлюща, как это можно
заключить по зверскому остервенению гайдамак, очутившихся на произволе своих
диких страстей. Кровавый пожар, раздуваемый, по признанию Киселя, восточным и
западным ветром, утихал в силу изнеможения природы человеческой, и наши
православные предки вместе с предками полонизованных Русичей залили бы его
слезами своих жен и детей; во боги, сражавшиеся руками смертных, в ревнивом
обладании своем землею, не внимали голосу человечества, и даже под громом
разделившейся на ся государственной арматы, продолжали свое губительное дело.
В панском стану был смертельно ранен капитан артиллерии, то-есть один из тех
бойцов, которых искусству осажденные всего больше были обязаны своею целостью;
но он, в качестве протестанта, признавал только небесного Бога, отрицая наместника
его на земле. Министр-капелян Фирлея, также протестанта, хотел напутствовать
умирающего воина в неведомую никому область, но ревнители единого пастыря душ
человеческих прогнали с побоями из замка проповедника безразличной любви к нам
небесного Отца („od naszych ksigzy wybity i wygnany z zamku," пишет „украинецъ"). В
другое время верный слуга князя Вишневецкого пал с оружием в руках, как подобало
честному воину, но он былъ' ариянин, и потому, опровергнутый ксендзами, зарыт в
самом валу, как пес.
Во время переговоров почти не было приступов. Стреляли только с шанцев и валов
как бы в знав непримиримости, а в промежутках пушечного грохота перебранивались и
обменивались насмешками.
Козаки гукали: „Чом, панбве не загадуєте своим пидданым жаднои роббты? Осьрик
минає, лито сходить, а ще чинши та десяти-
22
.
на з бидла не выбрана. Волы жалибно мукають: хочуть на ярмалок до Вроцдавя".
—
„Даємо вам пильгу в раббти" (отвечали жолнеры), „та незабаром, на
ознаку тяжко и неволи, сьи патимете Вишневёдькому греблю через Днипрй. Чинш не
заляже: выбере ёго вийсько литовське. Десятины повыбирають Татаре, и замис бйдла,
жинок та дитей ваших поженуть воли до Крыму".
—
„Та гбди вам, панове пручатись" (кричали с вала козаки): „тилько кунтуши
покаляли та сорочки подрали, по шанцах лазячи. Оцё вам наробило очкове та панщина,
та пересуди, та сухомельщина. Гарна в вас тоди була музыка, а теперь ще краще
заграли вам у дудку козаки".
Но танцовалн под козацкую дудку только те, которые возвели на польский престол
расстригу иезуита, да те, которые вместе с ним отняли у князя Вишневецкого
диктатуру. Пока длились переговоры да перебранки, паны еще однажды съузили свои
укрепления, и придвинулись непосредственно к замку. Открытую часть города,
которую речка 1'незпа отделяла от замка, укрепили валом и присоединили к замку
рвами и окопом. Насыпали также валы от Пригородка, который составлял левое крыло,
так что замок, стоя на челе лагеря, заслонял весь город: ибо Подзамче и ИИригородок
принадлежали к городу.
Между тем жолнеры захватили в плен хорунжого татарской гвардии Хмельницкого.
От него паны выпытали, что козаки боятся скорого прихода короля, о чем у них
разнесся слух, и потому употребляют крайния меры, чтобы „кончить Ляховъ"; а с
другой стороны (говорил хорунжий) пришли вести, что литовские войска идут в
Украину; что козаки в большой тревоге за своих жен и детей, а Хмельницкий убедил
хана вызвать на переговоры главных панов, с тем чтоб оставить у себя в неволе. По
словам хорунжого, сам Хмель проговорился об этом съпьяна.
Около того же времени 12 товарищей из-под разных хоругвей князя Вишневецкого,
подкравшись в неприятельским валам, увидели троих Козаков, играющих в карты,
двоих убили, а третьего, Грицька из Чигирина, принадлежавшего в полку самого
Хмельницкого, привели в Вишневецкому. Но уверению Грицька Чишринца,
Хмельницкий хлопотал вовсе не о том, чтобы взять папский лагерь: он только хотел
вынудить у панов окуп. Говорил еще Чигиринец, что козаки боятся наступления
короля, что они боятся за своих жен и детей, которых некому оборонить от Дит-
.
23
вы, так как сюда вышли все поголовно, и что мужики начали по ночам бегать из
табора. „Эга реляция" (сказано в дневнике „украин-* ца") „поддержала отчаявшийся
дух наш (u nas zdesperowane duchy posiliia), и мы, как бы воскреснув, решились
наступать сильнее на неприятеля фортелями".
30 (20) июля, на рассвете, начали паны переходить в новый лагерь, оставив на
старом валу по 15 человек из каждой хоругви. Не успели они занять и половины нового
укрепления, как хмельничане пошли на приступ. Пешие панские полки обратились на
штурмующих, и так как у них не было времени заряжать ружья, то дрались прикладами
и холодным оружием, пока, с великими потерями, отступили в новые окопы к самому
замку.
Хмельницкий занял тотчас оставленное становище, поставил на валах пушки, и под
защитой пальбы, в три часа окружил панский редут валом, наконец при танцевался к
нему на 30 тагов. Чаще и чаще делал он покушения ворваться в панский лагерь; но
