Быстро кончилось хорошее время и для свистунов. Пришла пора раскулачивания, комиссары и за них принялись. Гребли всех подряд, пока план по раскулачиванию не выполнят.
Нынешний председатель колхоза Дмитрий Михайлович Калиниченко тоже в ссылке побывал, правда, по своей воле. Рассказывал, как его, пацана восьми лет, потеряли, когда арестованную семью на вокзал везли. Так он, смышленыш, сам пошел туда, где эшелоны стояли. Приходит и говорит охраннику: «Пусти, дяденька, меня с папкой в ссылку». Пустили. А не пустили бы — погиб парнишка…
Вот так «трудовое К. вступило на путь социалистического строительства».
Старики рассказывали про Бобовникова, помнят люди этого садиста в кожаной тужурке. «Насажаю, говорит, казачат на лавку и расстреливаю». И еще смеялся: «У детишек голова, как арбуз, разлетается». В его руки чуть было и не попал Митька Калиниченко, будущий председатель колхоза-миллионера. Другие казачатки менее сообразительными оказались…
Видел я и копии выписок из протоколов заседаний тройки НКВД Северо-Осетинской АССР. И против каждой фамилии: «10 лет» или «расстрел».
…Наверное, из-за всех этих садистов и отличаются у Феклы Павловны фотографии — те, что старые, и те, что не старые. Простите меня, братья, потомки степного племени, но предки наши лучше на фотокарточках выглядят — гордость в них видна, чего на современных фото обнаружить не удается.
Не пойму: то ли фотоаппараты тогда лучше были, то ли фотографы?
Уезжал я из Архонской той же зеленой дорогой. Но теперь деревья не радовали, стояли, будто на кладбище, через которое проходила дорога.
1994–2000 год
Кавказ величественен и прекрасен. Всегда, в любую погоду. Особенно весной, когда горы, еще серые, пригреет солнце и засветится робкая жизнь… С малахитовых склонов начинался прежде Новый год, весенний праздник пробуждения.
Я ехал, любуясь весной. Шоссе то поднималось к лесу, то опускалось к бурной, пенящейся реке, навстречу мчались машины, изредка попадались всадники, и тогда приходилось сбавлять скорость и даже останавливаться — перед всадниками грудились неторопливые овцы. Они давно мечтали о зеленой весне. Отары занимали шоссе… Дорога шла на Хасаут, старинное карачаевское селение, и они шли туда же.
Шоссе здесь построили недавно вместо старой дороги. Построили с приключениями. Однажды строители взбунтовались, приходят и резко заявляют директору: «Все!» — отказались работать, когда трасса повернула в сторону Хасаутской долины. Здесь, как в стене крематория, едва ли не под каждым камнем лежали останки людей: на склоне были выдолблены глубокие ниши, прикрытые камнями, в них были кости. Для археологов это большая находка. Но не для рабочих.
Сперва еще ничего, а когда нашли могилу, где лежали сотни черепов, людей удержать было невозможно. Позвали муллу. Все, что удалось, перезахоронили. И дорогу отвели, чтобы не беспокоить их. Кого «их»? Никто не знал. То явно были останки не предков карачаевцев, а какого-то другого народа, тюрки так не хоронили…
Надо заметить, карачаевцы — загадка этнографии, о них до XVII века даже не упоминали. Правда, в записках генуэзца Галони Фонтибуса, проезжавшего по Кавказу в XV веке, есть сведения о каких-то тюрках, обитавших в недоступных долинах, но о ком именно шла речь, неизвестно.
В XVII веке чуть приоткрылась завеса над таинственным народом. Однако сведения были слишком отрывочными: карачаевцы остерегались чужаков и не вступали с ними в контакты.
А вот что писали в конце XIX века: «Тюркское наречие их не исследовано… Точно так же остается неизвестным, когда и какие причины заставили этот малочисленный народ покинуть степь и искать убежища в горных ущельях среди чуждых ему по происхождению племен».
О себе карачаевцы рассказывают, будто по преданию шестьсот лет назад их привел в горы легендарный Карча. Прежде они обитали в степи, о той степной жизни теперь известно мало, хотя эта страница истории сохранилась в народной памяти как что-то далекое, похожее на сон или на детство.
Итак, горные кипчаки?.. По-моему, именно таинственность и недоступность селений повлияла на слабую их изученность этнографами. А там, где точных знаний мало, там всегда простор для фантазий. Вот и фантазируют. Мне кажется, версиям о происхождении карачаевцев нет числа. Буквально каждый, с кем доводилось говорить, дает свою версию.
Самая расхожая, будто карачаевцы — это аланы, она сомнительна изначально. Ибо известно, что аланы — иранский народ, у них совсем другая культура, другие памятники. Осетины — вот бесспорные аланы! Карачаевцы же иные. Они хоронили в курганах, именно курганы и привлекли мое внимание, когда я был в старинных карачаевских селах.
Курганы в горах — такое увидишь только на Алтае.
…У стены кладбища я попросил остановить машину. В двух шагах от дороги на высоте моего роста среди прошлогодней травы виднелась нора. Нор было много кругом. Я заглянул внутрь: в полумраке белели кости… Или мне показалось. Но шарить рукой не стал.
Едем дальше, любуюсь горами, голыми по южному склону и непроходимо заросшими по северному. У подножия буковые леса.
Выше сосны и ели, а еще выше — белые вершины да темные скалы. И над всем — Эльбрус. Как царь. В серебряной короне… Даже дух перехватило от неземной красоты.
Хасаутская долина на удивление теплая. Всегда. Здесь не бывает ветра и холодов, здесь тишь, гладь да Божья благодать. Вернее, было так, теперь там, на месте селения, руины… Не пожар, не землетрясение и не чума увели людей. Ночью 2 ноября 1943 года селение бесшумно окружили солдаты — свои, красноармейцы. На рассвете начали они штурм спавших домов.
Ровно в четыре часа стук в дверь. Два солдата и офицер на каждый дом. Вокруг цепь автоматчиков…
— Встать! Руки вверх! Лицом к стене! Сволочи!
Кто не понимал приказа, тому помогали прикладом. Перепуганным женщинам, не успевшим проснуться, не разрешали даже одеться.
— Документы!..
Дали час на сборы. Что, куда? Потом всех затолкнули в машины и повезли.
Больных не брали. Мертвых не хоронили. Избавлялись и от грудных детей, как от ненужной обузы. Кто выпадал по дороге из кузова, того давили живьем. Или расстреливали с замыкавшей колонну машины… На Кавказе после той ночи не осталось ни одного карачаевца.
А где-то громыхала война, карачаевские мужчины вместе со всеми поднимались в атаку.
Эх, быть мне лучше поэтом, сложил бы гимн Кавказу. Его молчаливой гордости.
Но все равно не выразить чувств — мало гимна. Будь художником, нарисовал бы огромнейшую картину. В центр поставил бы мальчишку лет пяти-шести, которого видел на чабанской стоянке. Представьте, в неприступных горах кошара, где зимуют овцы. Кругом ни души. Только чабан (отец мальчика) и три волкодава. Около кошары врыт столб — коновязь. Мальчишка деловито подвел коня, под которым сам мог пройти, не сгибаясь, вскарабкался на столб. И вот он уже на коне. Настоящий мужчина! Поехал сторожить овец, пока мы разговаривали с отцом.
С коня начинался кипчак: «Кто не вырастит жеребенка, тот не сядет на коня».
В этом мальчугане я увидел завтрашний Дешт-и-Кипчак. Пока есть коновязь, найдется мальчишка, который подведет к ней коня. Народу стыдно так долго стоять на коленях.
Я ни разу не видел, чтобы здесь кто-то ехал на ишаке — ни старый, ни малый. Обращаю на это внимание, потому что было время, когда в газетах печатали фотографии людей на ишаках, и подпись: «Вот едут карачаевцы»… Что только не делалось, чтобы унизить народ, вернувшийся из ссылки.
А какие там кони… О! Звери! Конь не бежит — стелится над землей… Смею предположить, что породе тысячи лет, она из алтайских табунов. Тюрки всегда ценили именно таких — вороных, горбоносых, чуть приземистых, грубоватых. Этот конь пройдет где хочешь. У него нет чувства страха. Он хорош и в поднебесье, и в степи. Его не надо подковывать. Зимой сам из-под снега берет себе корм… Я читал в старинной книге, как водили таких коней в Индию. Продавали дороже золота.
И этих красивых животных наказала судьба.
В 30-е годы по приказу Буденного у карачаевцев отобрали всех лошадей, лучших передали на конезавод. Но был там Туган, самый прекрасный из самых прекрасных. Жеребец, увидев которого мужчины теряли покой на всю оставшуюся жизнь. Никого, кроме хозяина, не подпускал к себе Туган, а когда расстреляли хозяина, не позволил сесть на себя даже красному маршалу.
Не сумел красный кавалерист увезти жеребца в Москву, так и остался тот с табуном на Кавказе среди бесподобных гор.
Не знали московские всадники, что жеребец, когда сбивает табунок, близко к нему никого не подпускает. Волка увидит, как щенка, забьет, всадника — всадника. Своих кобылиц он ни на что не променяет, найдет. Преданность — она идет от хозяина, от кипчака, для которого конь — самое дорогое, что есть на свете.
