достаточно громко говорят о «позитивных сторонах» нацистского режима, которые, по их мнению, «слишком поздно стали объектом исследования» [853]. Реанимирована установка о «модернизаторской функции» нацистского режима, даже об осуществленной гитлеровцами «модернизаторской революции». Под пером Цительмана «модернизация» предстает не как побочный результат существования Третьего рейха, но как доминирующий признак диктатуры [854]. Что же касается террора, то, по его словам, «преследовалось, унижалось и в конечном счете уничтожалось только меньшинство (!) изолированных по расовым причинам политических оппонентов и других маргиналов» [855]. Такие характеристики вполне отвечают тому, чтобы, возвестив «ренессанс концепций, долгое время находившихся под знаком табу», при трактовке истории гитлеровского рейха отказаться от «соображений политико-морального плана», отбросить прочь «педагогические намерения» [856].
Значительную опасность представляет некая размытость границы между воззрениями «новых правых» и постулатами консервативного течения. Ряд профессоров ведущих германских университетов, известных своими традиционно-охранительными воззрениями, по существу, выступил в поддержку «новых правых». Ганс-Петер Шварц предложил «предать водам Леты призраки недавнего прошлого». Процесс извлечения уроков из периода нацистской диктатуры пренебрежительно именуется при этом «невротической болтовней», «упражнениями больного сознания». «После долгих блужданий, — убежден Шварц, — страна возвращается к себе самой» [857]. Арнульф Баринг прямо призывал забыть о событиях «этих двенадцати лет» [858]. Яснее других, однако, высказался Михаэль Штюрмер, выразивший свое возмущение в виде вопроса: «Сколь долго будет еще дозволено Каменному гостю из прошлого налагать запреты на гражданские добродетели и любовь к отечеству?» [859]
Во время событий в Косово «Die Zeit» была одной из весьма немногих авторитетных немецких газет, выразивших беспокойство в связи с «отсутствием в обществе сомнений» по поводу ввода на территорию Сербии подразделений бундесвера. Еженедельник выражал опасения, не попадет ли Федеративная Республика в «устрашающую ситуацию, когда исчезает память об истории» [860]. Но встревожены не только редакторы и читатели либерального издания. Нельзя не согласиться с опасениями отнюдь им не сочувствующего Иоахима Феста: на наших глазах происходит отказ от «последнего табу» старой ФРГ — от «морального вердикта по отношению к времени Гитлера» [861]. «Frankfurter Allgemeine Zeitung» с нескрываемым удовлетворением провозглашала: «Освенцим не является больше основным звеном политического сознания» [862]. Но на страницах той же газеты можно было прочесть и более реалистические оценки: «Пожалуй, начало 90-х годов когда-нибудь будут именовать инкубационным периодом антиантифашизма» [863].
Процессы в германском историческом сознании 1990-х гг. позволяют прийти к выводу, что «спор историков» был, если применить термин выдающегося российского физиолога Петра Анохина, «опережающим отражением» [864] неоднозначных процессов, которые происходили и происходят в политико-идеологической сфере ФРГ. «Спор историков» завершился в 1987 г. в пользу Хабермаса и его сторонников, но, как с десятилетней дистанции полагает Вольфганг Фриц Хауг, «неожиданный поворот реальной истории свел эту победу к нулю» [865]. Аналогичного мнения придерживается и Юрген Кокка: «Я считаю, что после завершения “спора историков” атмосфера изменилась. Если бы эта дискуссия велась сегодня, то ее результаты были бы иными» [866].
Существует ли альтернатива установкам «новых правых», сохранился ли антинацистский потенциал исторической науки и исторического сознания ФРГ? Смогут ли реалистически мыслящие интеллектуалы ФРГ противостоять напору приверженцев «новых правых»? Будем надеяться на лучшее…
* * *
В августе 1996 г. в Германии был опубликован перевод монографии американского политолога, доцента Гарвардского университета Дэниэла Голдхагена «Добровольные подручные Гитлера» [867]. Книга обвиняет «самых обычных немцев» в преступном преследовании и массовом уничтожении евреев в годы фашистского режима и Второй мировой войны. В центре внимания автора не нацистские фанатики типа Гейдриха или Эйхмана, а сотни тысяч, миллионы законопослушных, ничем не примечательных немцев, которые стали охранниками в лагерях, полицейскими, солдатами вермахта… Что заставило их усердствовать в выполнении преступных приказов? Каким был механизм воздействия диктатуры на простых людей, которые либо участвовали в злодеяниях, либо молча потакали палачам? Опираясь на фонды нескольких германских архивов, на документы судебных процессов военных преступников, ученый приводит неизвестные прежде данные о злодеяниях немецких полицейских батальонов на оккупированных территориях Европы, о многочисленных «рабочих лагерях» (т. е. лагерях уничтожения) для евреев, о «маршах смерти» узников концлагерей в последние недели и дни войны…
В книге Голдхагена все немцы предстают послушными исполнителями воли фюрера, представителями преступной нации, главным качеством которой явился генетически присущий немцам антисемитизм. Автор именует антисемитизм и физическое истребление евреев «немецким национальным проектом», он сводит к Холокосту весь комплекс нацистских преступлений. Немецкое общество, взятое в целом, было, по убеждению американского ученого, насквозь антисемитским и до, и после 1933 г., что привело к трагедии геноцида, к «окончательному решению еврейского вопроса».
Книга вызвала в ФРГ настоящий интеллектуальный шок. Дебаты, получившие название «контроверза Голдхагена», начались в прессе ФРГ за полгода до выпуска немецкого издания монографии. В рекордно короткий срок фолиант объемом в 730 страниц был переведен и прочно занял первые места в списках бестселлеров. В сентябре 1996 г. в переполненных залах Гамбурга, Берлина, Франкфурта-на-Майне, Мюнхена состоялись открытые обсуждения книги Голдхагена с участием автора и известных немецких историков.
Монография американского политолога и ее широкое обсуждение оказались на перекрестке общественных воззрений, в центре напряженных поисков новой национальной идентичности, стали фактом германской историографии и германского исторического сознания. Немцы вновь оказались лицом к лицу с абсолютно нежелательным и как будто давно решенным вопросом — вопросом о «коллективной вине» и «коллективной ответственности» за чудовищные деяния гитлеровцев.
Консервативные идеологи, будучи не в силах опровергнуть новые факты об истреблении еврейского населения, провозгласили, что от труда Голдхагена исходит опасность широкого распространения в ФРГ настроений «скепсиса и страха», «самообвинений и самоуничижения». Выражались опасения, что недозированное, «безудержное приращение знаний о нацистском прошлом» приведет к нежелательному результату и помешает образу «нормализованного прошлого»: «Информация о Холокосте станет единственным источником, из которого будут черпаться знания о нас и о нашем столетии» [868]. «Казалось, Германия избавилась от судьбы Сизифа, — сокрушалась «Die Welt», — но Голдхаген стремится к тому, чтобы вновь обречь немцев на проклятие» [869].
С резкой критикой в адрес Голдхагена выступили сторонники принципиально иных воззрений — авторитетные немецкие историки, внесшие немалый вклад в изучение проблематики нацистской диктатуры: Ганс Моммзен, Юрген Кокка, Эберхард Йеккель, Норберт Фрай. Они упрекали американского политолога в присущем его публикации определенном налете сенсационности, неполном использовании источников, упрощениях и скороспелости некоторых выводов, недостаточном уважении к трудам предшественников. Замечания, безусловно, были справедливыми. Но маститые исследователи, как мне представляется, не всегда учитывали то обстоятельство, что основная линия монографии, несмотря на ее очевидные слабости и
