Свидетель всех времен
Последний осколок старого села — Никольская церковь, построенная в 1694 году. Она словно держит круговую оборону на крутом холме над речкой. С одной стороны добрый кусок холма уже отрезала новая автострада, с другой — наступают новостройки современного Пушкина.
Церковь помнит всё и всех. Ведь она уже три века стоит у самой дороги в Троицу Сотни тысяч, миллионы богомольцев — страждущих и обремененных — прошли под ее стенами;
По своей архитектуре церковь непритязательна. Она построена, как говорили в старину, «кораблем». Все ее объемы — алтарная апсида, четверик летнего храма, трапезная и колокольня — вытянуты вдоль оси восток—запад. Это придает ей стройность и некоторое сходство с плывущим по волнам кораблем. Образ корабля — не только художественный. В нем сокрыто глубокое богословское содержание: храм — корабль веры, корабль спасения, плывущий по «многомутному морю житейскому».
Двухсветный кубический объем летнего храма перекрыт сомкнутым сводом и увенчан широко расставленным пятиглавием. С запада к четверику примыкает широкая низкая трапезная, где служили зимой. Над входом в трапезную поднимается шатровая колокольня. Боковые приделы и колокольня построены в 1870-х годах на средства «благотворителей» и при участии двух святителей — московских митрополитов Филарета (Дроздова) и Иннокентия (Вениаминова). Последний и освятил перестроенную церковь в 1876 году.
Никольскую церковь строили по образу и подобию московских посадских храмов второй половины XVII столетия. Верх храма был увенчан ярусами «кокошников» и выглядел гораздо более живописно, чем современная четырехскатная кровля. На картинах Рябушкина вы найдете эти нежно-розовые церквушки, окутанные серебристым сиянием морозного московского утра. Такой была и Никольская церковь.
Заказчиком храма был патриарх Адриан, известный главным образом тем, что после его кончины в 1700 году Петр не стал назначать нового патриарха, а перешел к синодальному управлению. Адриан сам утвердил проект, выбрал место для строительства и освятил церковь.
Для своего времени Никольская церковь выглядит довольно архаично. В эти годы московская знать предпочитает новый стиль — «нарышкинское барокко». Стройные, как свеча, башнеобразные храмы один за другим поднимаются на берегах Москвы-реки и ее притоков. Спасская церковь в Уборах, церковь Покрова в Филях, Знаменская церковь в Дубровицах… Здесь, на крутом берегу Учи, ярусный храм стал бы украшением всей Троицкой дороги…
Но патриарх Адриан был не такой человек, чтобы спешить за переменчивой модой. «Он был уроженец Москвы (род. в 1637 или 1639 г.). При патриархе Иоакиме он был Чудовским архимандритом, а с 1686 года был уже митрополитом Казанским, — писал историк русской церкви А. В. Карташев. — Консерватор, глубоко враждебный новому европейскому духу, он пользовался покровительством благочестивой старой царицы Натальи Кирилловны Нарышкиной, матери юного Петра, и ею же, главным образом, продвинут был, по смерти Иоакима, для занятия патриаршего трона, вопреки желанию юного Петра. Если Иоаким был самоучкой, то Адриан в сравнении с ним был просто неучем. Внутренно горячий и вдохновенный в своем старорусском благочестии, Адриан внешне был малоактивен и почти не от мира сего. Своего отрицания нового духа в правительстве, в школе и в литературе он не скрывал и в нужных случаях его формулировал, но не был создан для активных выступлений» (77, 255).
Впрочем, в соответствии с новыми архитектурными вкусами характерное для XVII века «дивное узорочье» на стенах Никольской церкви уже выстраивается в симметричном порядке. Дыхание Петровской эпохи ощутимо и в характерных для «московского барокко» вычурных наличниках на больших, тяжелых апсидах.
Как это обычно бывает, облик древнего храма исказили поздние переделки и пристройки. Глядя на них, вспоминаются горькие слова русского художника В. В. Верещагина. «Нельзя не пожалеть, что в семинариях и особенно в духовных академиях не проходят хоть краткой истории изящных искусств: если священники, принимающие в свое ведение старинные постройки, не щадят их, бесцеремонно переделывают и разламывают, то чего же ждать от полуграмотных церковных старост, конечно готовых пожертвовать всякою деревянною, старинною — новой аляповатой каменной постройке с раззолоченными выкрутасами» (20, 20).
Древние вещи и иконы храма были расхищены в период между 1940 и 1947 годами, когда он был закрыт и разграблен (135, 466). Ныне в храме привлекает внимание красивый кипарисовый иконостас с классическими колонками и карнизами и старый пол из метлахской плитки. В церковной ограде сохранился островок старины: огромные липы, замшелые надгробия, ветхий деревянный дом времен последних Романовых. Живописность картины дополняют известные русские атрибуты: белье на веревке, какие-то почерневшие сараи, беспорядочно разбросанные стройматериалы…
Среди наблюдений, сделанных Карамзиным во время поездки в Троицкий монастырь в 1802 году, есть и такие строки.
«Здесь замечу только, что многие крестьяне села Пушкина живут не в избах, а в красивых домиках, не хуже самых богатых поселян в Англии и в других европейских землях. Вот действие усердия московских жителей к святому Сергию! Троицкая дорога ни в какое время года не бывает пуста, и живущие в ней крестьяне всякий день угощают проезжих с большою для себя выгодою. Они все могли бы разбогатеть, если бы гибельная страсть к вину не разоряла многих, страсть, которая в России, особливо вокруг Москвы, делает, по крайней мере, столько же зла, как в Северной Америке между дикими народами. Я всегда радуюсь успехам промышленности, встречая на улицах в торговые дни миловидных крестьянок с ягодами, цветами, травами для аптек; но как отцы и мужья их употребляют деньги? Не только нищета и болезни, но и самые злодейства бывают следствием сего ужасного порока. Русский человек добродушен: ему надобно впасть в некоторое беспамятство, чтобы поднять руку на ближнего… Но что говорить о таком зле, которое всем известно!» (74, 340).
Печаль Карамзина сегодня актуальна, как и двести лет назад. А что до искушения «зеленого змия», то с этим вопросов нет. В Пушкине теперь работает мощный ликеро-водочный завод «Топаз»…
Глава тридцать пятая.
Братовщина
Едва коснувшись окраины современного города Пушкина, автострада стрелой несется в сторону Кощейкова. Но не будем спешить. Вот слева вдалеке показалась Братовщина. Считалось, что здесь — половина пути из Москвы до Троицы.
В наш век, привыкший устремляться ко всему кратчайшим путем и на максимальных скоростях, свернуть с большой дороги на проселок — это уже подвиг. Но, право, только там, на извилистых, как реки, сельских дорогах, можно испытать радость первооткрывателя. Я уже не говорю о том, что только там вы почувствуете себя не пленником, а хозяином дороги, а ваше авто из верблюда в караване превратится в гордого скакуна.
А потому, не раздумывая, поворачивайте с магистрали вправо, затем руль влево — и смело ныряйте под мост, несущий на себе тяжкое бремя Ярославского шоссе со всеми его карами и фурами. И вот уже скромная однорядка выводит на старую Троицкую дорогу. Еще один поворот — и мы в селе Братовщине.
Как и другие старые села на Троицкой дороге, Братовщина имеет свою историческую хронику. На ее первой странице — Иван Грозный.
24 мая 1571 года — одна из самых страшных дат в истории Москвы. Орды крымского хана Девлет-Гирея стремительным набегом подошли к Москве. Царь Иван, оставив столицу на попечение воевод, уехал в Ростов Великий. Татары подожгли окраины столицы. Внезапно поднявшийся сильный ветер перебросил огонь на центр города. Начался страшный пожар, который за три часа испепелил весь Кремль и Китай-город. В огне погибло множество людей, сбежавшихся в Москву, спасаясь от татар. Среди них был и главнокомандующий московской армией князь И. Д. Вельский.
Вскоре татары ушли обратно в степи, уводя с собой десятки тысяч пленных. Царь Иван вернулся в Москву, но жить на смрадном пепелище не захотел и удалился в свои подмосковные владения. Лучше уцелели села, находившиеся к северу от Москвы. В их числе была и Братовщина. Вероятно, уже тогда здесь был деревянный путевой дворец. В Братовщине и нашли царя Ивана послы от Девлет-Гирея…
«15 июня 1571 года в селе Братошине (Братовщине. — Н. Б.) Иван IV принял крымских гонцов, передавших ему ханское послание и нож вместо обычных подарков. Переговоры в Братошине с самого начала приобрели крайне драматический характер, это породило впоследствии немало слухов и легенд. Передавали, что крымские гонцы явились к царю в грубых овчинах и вели себя крайне дерзко. Несколько иначе об этом же эпизоде рассказывает поздний летописец: гонцы потребовали у царя дань (“выход”), тогда тот будто бы “нарядился в сермягу, бусырь (старая, грязная одежда. — Н. Б.) да в шубу боранью, и бояря. И послом отказал: 'видишь де меня, в чем я? Так де меня царь (хан. — Н. Б.) зделал! Все де мое царство выпле-нил и казну пожег, дати мне нечево царю!'”. Девлет-Гирей требовал от России уступки мусульманских юртов, Казани и Астрахани. Послание хана было составлено в дерзких и оскорбительных выражениях. Он писал Грозному: “Жгу и пустошу, то все для Казани и для Астрахани… был б в тебе срам и дородство, и ты пришел бы против нас”» (168, 427).
