более «литературна» и гораздо менее философична; по крайней мере, изложение в ней философии популяризовано и приспособлено для менее «продвинутых» адептов, совсем уж грубо говоря – для «чайников». Потому и злоупотребление многословными повторами порой напоминает руководство к начетничеству, не иначе, ибо здесь, когда литературный Менандр-Милинда уже не имеет цели уязвить и опровергнуть оппонента, как исторический царь первых двух книг, но лишь почтительно просит разрешить противоречия и всегда пребывает в несказанном в восторге от этого самого разрешения, повторы не играют той важной роли, что в предшествующих книгах, где они не давали ловкому коронованному софисту путем перестановки слов и подмены понятий (вроде платоновского примера с «отцом щенят») опровергнуть Нагасену.
Более правильно, с нашей точки зрения, рассматривать появление этой книги в русле своеобразного «обрастания догматами» буддизма: время шло, у адептов и идейных противников возникал ряд вопросов, порой довольно коварных, основанных на противоречиях местного «Писания» и «Предания», и роль дотошно-любопытного спорщика, греческого царя, подошла идеально для растолковывания этих насущных вопросов. Это можно подтвердить, например, следующей цитатой (III, 8, вопрос 4 [74]: «“Так нельзя задавать вопрос, государь. Не думай, государь, что можно спросить о чем угодно, лишь бы было кому отвечать. Что же ты не спросишь, государь, почему пространство безопорно, или почему Ганга не течет от устья к истокам, или почему у людей и птиц две ноги, а у зверей – четыре?” – “Я не затем спрашиваю, почтенный Нагасена, чтобы попусту надоедать; я спрашиваю, чтобы избавиться от сомнений. На свете есть множество людей, все понимающих криво и видящих превратно. Нельзя им оставлять лазейку, вот поэтому я и спрашиваю”». Также в тексте III книги прослеживаются такие процессы изменения в самом буддизме, которые позже приведут к созданию Махаяны: начинающееся обожествление Будды, подчеркнутая «исключительность» монашества, также потом приведшая к превращению монаха в объект религиозного поклонения (например, III, 3, вопрос 1 [19]; III, 4, вопрос 2 [32]; III, 5, вопрос 1 [41]; III, 6, вопрос 9 [59] и т. д.), акценты на архатстве и т. д.; нельзя сказать, что «Вопросы Милинды» их поддерживают, но они именно «проскальзывают», от них уже не отмахнуться.
Здесь, с одной стороны, Менандр предстает «слишком уж буддистом» – вот он даже «снял свою всегдашнюю мирскую одежду, отцепил украшения, надел желтое рубище, надел шапочку, [уподобившую его] голову бритой [голове монаха] и, став как бы молчальником, принял восьмеричный обет» (III, Вступление) – на неделю, чтоб подготовиться к беседе, отложив страсть, ненависть, заблуждение, гордость и мирские дела.
Однако такое впечатление остается ненадолго: в «вопросах-рогатинах», которым посвящена III книга, перед нами уже не просто софист, но порой безжалостный диалектик, близкий к скептицизму Пиррона и Секста Эмпирика: хоть Менандр здесь не «отрицатель», но жаждущий познания истины и разрешения своих диалектических сомнений – например (III, 1, вопрос 3 [3]): «Почтенный Нагасена, кто свершил постриг Девадатты? – Было шестеро отпрысков кшатрийских родов, государь: Бхадрия, Анируддха, Ананда, Бхригу, Кимбила и Девадатта; а седьмой был цирюльник Упалий. Все они оставили мирскую жизнь и ушли за Благодетелем, когда он, Учитель, отрада рода шакьев, достиг всепросветления. Благодетель и совершил их постриг. – Приняв постриг, Девадатта расколол общину, не так ли, почтенный? – Да, государь, приняв постриг, Девадатта расколол общину. Не мирянин же общину раскалывает и не монахиня, не ученица, не послушник и не послушница. Лишь правоспособный монах, живущий в той же общине, находящийся в той же ограде, раскалывает общину. – А к чему приводит раскольника общины это его деяние? – Он на целую кальпу [отправляется в кромешную], государь. – Почтенный Нагасена, знал ли Пробужденный, что Девадатта, получив постриг, расколет общину и, расколов общину, целую кальпу будет гореть в кромешной? – Да, государь, Татхагата знал, что Девадатта, приняв постриг, расколет общину и, расколов общину, целую кальпу будет гореть в кромешной. – Если, почтенный Нагасена, Пробужденный знал, что Девадатта, приняв постриг, расколет общину и, расколов общину, целую кальпу будет гореть в кромешной, то ложны слова, что Пробужденный сострадателен, что жалеет живых, желает им блага, никому не причиняет зла и всем делает добро. Если же он совершил постриг Девадатты, о том не зная, то он не всеведущ. Вот еще вопрос обоюдоострый. Расчеши этот большой колтун, пресеки чуждые наветы. Трудно найти будет в будущем монаха с мощным разумом, твоему подобным. Яви свою мощь теперь же».
И таких «рогатин» царь выставил против Нагасены немало – 82 (хотя не все вопросы именно такого типа, но подавляющая их часть – грубо говоря, примерно 4 из 5), и, надо сознаться, несмотря на абсолютную пробуддистскую ориентацию произведения, наставнику-тхере не всегда удачно, с современной точки зрения, удается их преодолеть.
Заметна – хоть и в несколько меньшей степени, чем в II книге – тенденция Нагасены употреблять более привычные для царя уподобления в своих разъяснениях, хотя бы вот (III, 2, вопрос 1 [11]; приведем этот пример из-за интереснейшего признания Менандра насчет ненасытности царского властолюбия): «Представь, государь, что царь-миродержец обращается к сыновьям: “Огромна эта страна, сыновья мои; омывается она со всех сторон морями. Тем войском, что у нас есть, сыновья мои, трудно будет ее удержать. После моей смерти лучше бы вам отступиться от дальних, окраинных земель”. Скажи, государь, разве откажутся царевичи после смерти отца от власти над дальними, окраинными землями, от областей, которыми владеют? – Нет, почтенный. Цари – народ ненасытный; вдвое, втрое против прежнего, почтенный, загребут себе земли жадные до власти царевичи, не то что не отступятся от областей, которыми владеют. – Вот, государь, точно так же и Благодетель, желая испытать монахов, сказал: “После моей смерти, Ананда, пусть отменяет община, если того пожелает, малые и меньшие правила поведения”».
«Новым» словом является периодическая лесть Нагасены царю через восхваление царской власти «вообще», например: «Скажем, государь, среди людей один будет родовит, другой богат, третий умен, еще один искусен, иной отважен, кто-то прозорлив; но царь превосходит их всех, он и есть высший» (III, 5, вопрос 3 [43]); «Царь вознесен над всеми людьми, всем народом, государь, и на радость общине родичей, на горе общине недругов вздымает свой светлый, белый, блестящий зонт, украшенный полною сотнею спиц, с прочной рукоятью из сердцевины дерева, знаменующий его великую славу и мощь» (III, 5, вопрос 8 [48]).
Тем интереснее видится противоположный «социальный» пассаж (III, 8, вопрос 3 [73]), когда Менандр и Нагасена рассуждают о том, что более сильно и могущественно – благо или зло: «– Почтенный Нагасена! То, что быстрее созревает, – то и будет на свете сильным и могущественным. Значит, зло сильнее и могущественнее добра, и
