Впоследствии, вернувшись из ссылки, Лебедев уже не принимал участия в революционном движении и ограничивался деятельностью врача. Как таковой, в деревне и в городе он внушал уважение всем, кто входил с ним в соприкосновение.
Герасима Романенко я знала еще в Одессе. Юрист по образованию, умный и образованный, он был наделен изящной фигурой и прелестным тонким лицом, на котором лежал отпечаток болезни легких. В высшей степени интеллигентный и обаятельный в обращении, он чрезвычайно нравился мне и Колодкевичу, жившему некоторое время в Одессе. Мы часто встречались и обсуждали все дела вместе. Удивительно было то, что такой даровитый и симпатичный человек не создал в университете около себя никакой группы. Те студенты, его товарищи, которых он рекомендовал нам (всего 2!), были людьми малозначительными; в революционной работе неактивные, они решительно ничем не были нам полезны. После ареста Гольденберга с динамитом в Елизаветграде Романенко, видевшийся с ним в Одессе, начал хлопоты о паспорте и уехал за границу. В Швейцарии он встретился и сошелся с Морозовым; вместе с ним написал и выпустил под псевдонимом Тарновского брошюру «Террористическая борьба». В ней проводилась мысль, что если народ молчит и не готов к революции, то делать ее должна и без народа революционная интеллигенция посредством систематического политического террора, на который следует отдать все силы.
Когда брошюра дошла до России, в Комитете была мысль напечатать в партийном органе («Народная воля») возражение. «Народная воля» никогда не смотрела на свои задачи так узко, как вопрос ставился в брошюре, подписанной и Морозовым, одним из известных инициаторов народовольческого направления. Она верила в народ и хотела опираться на него. Ее деятельность не была жестом отчаяния, вызванным разочарованием в народных массах. Если можно говорить о разочаровании, то оно состояло только в том, что лица, жившие в народе для революционной деятельности среди него, убедились на горьком опыте, что при существующем полицейском строе никакой не только революционной, но и просто культурной работы в народе вести нельзя. Тактика «Народной воли» — политический террор — являлась в глазах партии средством широкой агитации, которая выведет народ и общество из неподвижного состояния и побудит их к выявлению назревших нужд и потребностей. И в этом отношении веры в живые силы народа того времени было больше, чем могла оправдать действительность, что и показывало 1 марта, не сопровождавшееся никаким массовым движением. Что же касается пропаганды и агитации среди рабочих, то она велась как в Петербурге и Москве, так и всюду, где только существовали народовольческие группы, и эта пропаганда совсем не была средством извлечения сил для террора, как полагали позднейшие историки. Так узко никогда не смотрели народовольцы. Между тем в брошюре Морозова и Романенко интеллигенция ставилась во главу угла и являлась единственной носительницей революционной идеи, способной и без народа осуществить дело свободы[218].
Стефанович, известный деятель на юге, вошедший при разделении общества «Земля и воля» в «Черный передел», оставил Россию еще в конце 1879 года, и никто не сомневался, что вместе с А. Булановым и некоторыми другими чернопередельцами он искренне перешел при возвращении на родину в ряды бывших противников — народовольцев. Однако подобно Мартынову и Лебедеву ни Романенко, ни Стефанович не успели развернуть своей деятельности как члены «Народной воли»: Стефанович, живший в Петербурге, был арестован 6 февраля 1882 года в Москве в квартире Буланова, а Романенко попал в руки жандармов еще раньше в той же Москве, когда я находилась там. Его арестовали у Ольги Любатович, приехавшей из-за границы несколько времени спустя после того, как Морозов был взят на границе при возвращении в Россию (в феврале 1881 года). Ольга Любатович была принята в члены Комитета в 1879 году вскоре после основания «Народной воли». На Воронежском съезде землевольцев она не присутствовала, хотя была членом этого общества: она оставалась тогда еще за границей, куда по настоянию друзей уехала после убийства Мезенцова (4 августа 1878 года). По натуре очень живая, энергичная и способная, она была моей товаркой по Цюрихскому университету и Берну, куда мы перешли после известного циркуляра русского правительства, грозившего недопущением к экзаменам в случае продолжения курса в Цюрихе. В студенческом кружке Бардиной среди «фричей», как называли нас, она отличалась горячностью и резкой нетерпимостью. Но, когда я встретила ее в 1880 году, ее нельзя было узнать — такая вялая и бездеятельная она была. Я думала, что пребывание в ссылке (она была осуждена на поселение по «делу 50-ти») так повлияло на нее, отчуждив от жизни и революционной среды, пошедшей по другой дороге, чем та, по какой шла она и ее товарищи по так называемой московской организации, но, вероятно, это зависело и от ее болезненного состояния.
Арест Морозова и смерть ребенка, родившегося за границей, совершенно ее перевернули. Она приехала в Россию, пылая местью к правительству, и была настоящей тигрицей, когда я посетила ее в Москве. От «Народной воли» она отмежевалась и обнаруживала большую неприязнь к нашей организации. Народовольцы в свою очередь выражали неудовольствие, так как, предполагая завести свою особую террористическую фракцию, Любатович пользовалась прежними связями, стараясь использовать их в своих видах. Сильный душевный подъем сказывался в ней в ярких формах, в энергии, не думающей ни о препятствиях, ни об опасностях. Не знаю, надолго ли хватило бы этого подъема; быть может, это была некоторая истеричность, но в то время она была очень интересна — эта тигрица, разъяренная и красивая новой красотой, развернувшейся от материнства. Она ничем уже не напоминала апатичную и бесцветную Ольгу 1879 года, составлявшую разительный контраст с остальными народовольцами, полными всей энергией новаторов и завоевателей нового пути, на котором предстояли громадные преодоления. Ольга и не подозревала, что все ее планы будут залиты холодной водой в тюрьме, и эта тюрьма ее уже подстерегала.
Как-то вечером я отправилась в гостиницу, в которой она остановилась. У дверей швейцар отсутствовал; на лестнице и в коридоре я не встретила ни души. Дойдя до номера, который занимала Ольга, я постучала в дверь. Ответа не последовало, а когда я отворила ее, то в комнате было темно и пусто. Я поняла, что Любатович арестована. Надо было скорее уходить. Опять в коридоре и на лестнице я не встретила никого.
Так снова, как в Одессе, случайность оставила меня на свободе. А Романенко, посещавший Ольгу, с которой дружил, попал в руки жандармов, хотя Ольга, наверное, успела снять условный знак безопасности; или, быть может, он зашел к ней вечером, когда видеть сигнал было невозможно.
Как относительно Мартынова и Лебедева, так и Романенко департамент, по-видимому, сведений не имел: его сослали без суда, но не в Сибирь, а в Ташкент[219]. Ольга Любатович, арестованная 6 ноября, к суду тоже не была привлечена: ее сослали административно в Сибирь, где она вышла замуж за своего сопроцессника по «делу 50-ти» Джабадари[220].
Что касается Теллалова и Стефановича, то их судили по «процессу 17-ти» в 1883 году; оба были приговорены к каторжным работам: Стефанович отправлен на Кару, а Теллалов заключен в Трубецкой бастион, где он умер от истощения.
Хотя бы в немногих словах, я не могу не воздать здесь должное прекрасной личности Теллалова, о котором так мало осталось следов в революционной литературе. Человек вполне выработанный, с хорошим образованием, он отличался характером высоконравственным и обладал выдающимся талантом оратора. Благодаря этим качествам он имел неотразимое влияние на молодежь и создал целую плеяду последователей «Народной воли», видевших в нем своего учителя. В прошлом он действовал в Харькове одно время наряду с Перовской, а в Москве постоянно выступал на университетских сходках, увлекая за собой студенчество. Будучи очень популярным среди учащейся молодежи и находясь в постоянном общении с ней, он имел возможность непосредственно привлекать и выбирать людей. И его выбор, судя по составу московской группы и как я знаю по личным встречам в провинции, был удачен. После каждой студенческой истории часть студентов исключалась из университета, другие переходили в иные учебные заведения и, рассыпаясь по городам, разносили семена, брошенные Теллаловым. Таковы в провинции были Комарницкий, Анненков, Омиров, которых я знала лично. Состав московской группы также определялся главным образом тем выбором, который Теллалов делал среди университетской молодежи, а Мария Николаевна Ошанина своим влиянием закрепляла за революционной партией тех, кого первоначально намечал он.
