Дискурсивная граница между крестьянским и некрестьянским мышлением и чувствами здесь полностью стирается именно за счет прозрачности сознания и полного отсутствия каких бы то ни было маркеров крестьянского происхождения, равно как и асимметрии в изображении мыслей и чувств (паралипсиса).
В силу различных причин рассказ Михайлова совершенно неизвестен и никогда не переиздавался 548, однако, как показывают специальные разыскания, он выделяется на фоне большого массива текстов с аукториальным типом повествования 1855–1861 гг. Хотя из этой главы могло сложиться впечатление, что все без исключения повести и рассказы о крестьянах, написанные «от третьего лица», содержат интроспекции и многообразные формы передачи мысли и чувств, на самом деле это не так. Подавляющее большинство текстов корпуса либо вовсе не содержат такой техники, либо используют ее очень ограниченно. Например, в повести Данковского (Е. Новикова) «Горбун» едва ли найдется 2–3 примера, когда повествователь пытается проникнуть в сознание героя Феклиски. В столь же акциональном (т. е. нацеленном на описание действий персонажей) ключе написан рассказ Н. А. Потехина «Бесталанный» (1859). Минимальны пересказы мыслительных актов в двух повестях С. Т. Славутинского – «Своя рубашка» и «Похождения Тихона Афанасьева» (обе 1859). Наконец, в таком общеизвестном тексте о крестьянах, как «Утро помещика» Толстого (1856), нарратор, во многом глядящий на происходящее с точки зрения князя Нехлюдова, не только не проникает в сознание крестьян, но и занимает позицию внешнего наблюдения по отношению к ним, исключающую какую бы то ни было интервенцию в мышление героев. Только финал, в эпизоде мечты Нехлюдова о слиянии с народом, когда главный герой представляет себя Илюшкой, можно прочитать как альтернативное прозрачному сознанию воплощение крестьянской фокализации. В этом проявляется излюбленная в будущем позиция Толстого «глядеть на все глазами мужика» и в конечном счете перевоплотиться в мужика, стать им 549.
Таким образом, и в конце 1850‐х гг., когда подготовка реформы шла полным ходом, а жанр рассказа из крестьянского быта был на гребне своей популярности, мы видим примеры как полной доступности и прозрачности крестьянского мышления, так и, напротив, его частичной доступности и непрозрачности. Разница была лишь в том, что к 1861 г. оба режима уже имели свои влиятельные образцы (Григоровича и Кокорева/Тургенева).
ЧАСТЬ 4
Социокультурные функции и политическое бессознательное жанра
Глава 12
Дьявольское искушение извозчика
Генеалогия и социология популярного простонародного сюжета
Извозчик – один из самых вездесущих и в то же время незаметных, фоновых персонажей русской литературы. Вытесненный в XX столетии таксистом, он запоминался седокам и читателям благодаря анекдотам, характерным словечкам («замолаживает» у В. И. Даля) или разухабистости. Извозчик лишь незримо двигал сюжет, занимая место на его козлах, в то время как в центре, на сиденье, удобно располагались представители более образованных и элитарных сословий – дворяне, купцы, духовенство. И все же в истории русской литературы есть немало произведений, в которых извозчик – протагонист. Наиболее известны: «Мешок с золотом» Н. А. Полевого (1829), «Искушение» М. П. Погодина (1832), «Извозчик» Н. А. Некрасова (1855), «Власть земли» Г. И. Успенского (1882), «Тоска» А. П. Чехова (1886), однако есть и другие. Почти во всех извозчик искушается большой суммой денег, случайно оставленной седоком. Обилие текстов, варьирующих приключения и нравственные испытания извозчика в Петербурге и Москве, заставляет задаться вопросами: почему этот сюжет был так популярен на протяжении XIX в.? На что указывает и что символизирует эта устойчивость?
В поисках ответа традиционные интертекстуальный и контекстуализирующий методы филологического исследования оказываются неэффективными. Объясняя популярность сюжета о приключениях извозчика, необходимо обратиться к той пограничной зоне между литературным и социальным полями, которую в современном литературоведении именуют «литературной социальностью» 550 или «социальным воображаемым». Вслед за Ч. Тэйлором я буду понимать под последним «способы, как люди воображают свое социальное существование, как они уживаются друг с другом, как ведутся дела между ними и членами той же группы, как обычно сбываются ожидания и более глубокие нормативные понятия и образы, определяющие эти ожидания» 551. Для социологов и философов принципиально, продолжает Тэйлор, что субъектами или носителями социального воображаемого являются обыватели, которые, как правило, не мыслят социальными концепциями и теориями, а полагаются на «здравый смысл», традицию, легенды, популярные образы и нарративы. Массовость подобных представлений легитимизирует обычные практики поведения и ценности, которые воспроизводятся в литературе. Она, в свою очередь, тогда понимается не просто как пассивно отражающая инстанция, но как поддерживающий статус-кво и проактивный институт, который обеспечивает максимально широкое распространение определенных взглядов среди читающей публики и способствует их изменению. При таком подходе текст имманентно социологичен и является пространством, где смыкаются социокультурные условия его производства, эстетический режим (пакт между автором и читателем) и «структуры воображения, конфигурации опыта, устройства субъективности, которые подразумеваются первыми и воплощаются во втором» 552. Коль скоро социальный опыт сословных групп и классов разнится – а в крепостной России первой половины XIX в. он разнился значительно, – литература может транслировать специфическое социальное воображаемое, формирующее строго определенный тип субъектности и навязывающее его читателю. Это верно для тех текстов, которые создавались образованной элитой специально для «народа» и протагонистом которых часто выступал извозчик.
Предметом этой главы станет неочевидная связь между морфологией сюжета о приключениях (искушениях) извозчика 553 и социокультурными обстоятельствами XIX в. – массовым отходничеством крестьян в Москву и Петербург. Отношения между двумя феноменами и есть тот дискурс и та литературная форма, которые доминировали в культуре на протяжении столетия (с 1790‐х по 1880‐е гг.). Я предполагаю, что сюжет об искушаемом большими деньгами извозчике (12 канонических и второстепенных текстов: 9 до 1861 г. и 3 после) возник в первой трети XIX в. как ответ литературы и смежных дискурсов на растущее из‐за трудовой миграции крестьян население Москвы и Петербурга и развитие транспортных коммуникаций в Российской империи. Более того, само искушение простолюдина в литературной мифологии того времени было прочно связано в первую очередь с фигурой извозчика, т. е. крестьянина, а не дворянина или купца. Как я постараюсь показать, это произошло потому, что возницы были очень массовой и, следовательно, заметной группой трудовых мигрантов и наглядно репрезентировали для столичной культурной элиты «народ», встреча с которым была неизбежна едва ли не ежедневно (в отличие, например, от крестьян, работавших на барщине в поместьях). Извозчики-ваньки циркулировали не только внутри города, но и сезонно (с поздней осени до ранней весны) между городом и деревней или между ярмарками. В отличие от других социальных групп крестьян, живущих в больших городах (таких, как дворовые, прислуга, лакеи,
