героя обязательно настигает наказание (в двух вариациях – с раскаянием или без), виды которого простираются от естественной смерти из‐за болезни («Неожиданное богатство», «Накануне Христова дня») до ареста или каторги («Хмель, сон и явь» Даля, «Тит Софронов Козонок» Потехина, «Искушение» Погодина, «Нечистая сила» Соллогуба). Лишь в одном тексте – «Похождения Трифона Афанасьева» Славутинского (1859) – герой под влиянием доброго помещика раскаивается в непреднамеренном случайном убийстве.
Во втором случае герою совершенно случайно попадает в руки богатство, причем он сам иногда об этом не подозревает и узнает лишь задним числом от владельца этих денег. Такие сюжеты оканчиваются обычно благополучно – в пяти из шести случаев («Мешок с золотом», «Честный извозчик», «Извозчик-ночник», «Мешок с полуимпериалами», «Золото в руках бедной швеи») герой/героиня возвращает деньги владельцу, получает вознаграждение и обретает душевный покой (лишь у Погодина в «Корыстолюбце» извозчик с горя накладывает на себя руки).
Хорошо видно, что первый куст сюжетов, центрированный вокруг этической проблематики, подразумевал веер уголовных траекторий для крестьян и простолюдинов, охваченных алчным порывом и вовремя не раскаявшихся. Криминализированными в таких текстах, как правило, оказывались греховные и исчисленные в Библии желания (алчность, зависть), роднившие простолюдинов с трагическими персонажами мировой литературы – от шекспировских злодеев и скупцов до романтических разбойников и байронических героев.
Наконец, показательно, что зарождение и эволюция сюжета «Искушение» связаны с таким персонажем из крестьян, как извозчик: до 1861 г. извозчик выступает протагонистом в девяти текстах – почти в половине всех произведений этого сюжетного типа. После отмены крепостного права количество произведений, в которых извозчик подвергается дьявольскому искушению, падает. Всего лишь два текста – «Власть земли» Г. И. Успенского (1882) и «Извозчик Клим» В. Н. Куликовой (1886) – по-прежнему эксплуатируют мотив искушения деньгами. Постреформенный рефлекс этого сюжета обнаруживается в финале знаменитого цикла Г. И. Успенского «Власть земли». В заключение серии очерков вставлен рассказ о реальном крестьянине Гавриле Волкове, который сформировался как личность после отмены крепостного права и решил во что бы то ни стало выбиться в люди, пропитался духом алчности и накопительства. Не видя перспективы в родной деревне, Гаврила уходит в Питер извозчиком и однажды ночью обнаруживает оброненную поздними седоками муфту и в ней серебряное портмоне с 40 рублями. Присвоив деньги и вещи, Гаврила спешно сбегает в деревню, оставляет деньги жене и, вернувшись в столицу, продолжает работу. Однако начинается следствие, и Гавриле приходится дать взятку приставам, чтобы от него отстали. Большая сезонная конкуренция вынуждает его в конце концов снова вернуться в деревню, где у них с женой рождается двойня – настолько не вовремя, что родители убивают детей 562. Документальность и репортажность очерка Успенского разрушают сюжетный шаблон первой половины XIX в.: сюжет уже не может развязаться ни самоубийством героя, ни счастливым обогащением благодаря возврату денег владельцу. Логика реальности не вписывается в клишированные рамки, оказываясь и обыденнее, и трагичнее литературы.
У Куликовой, текст которой издан Комиссией по устройству народных чтений (т. е. для чтения простолюдинам), коллизия разрешается, напротив, благополучно, воспроизводя положительный сценарий «вознагражденная добродетель», восходящий к Полевому и Булгарину 563.
Оттесняя сюжет о дьявольском искушении на периферию, рассказы об извозчиках все чаще тяготеют к обыденности и бессобытийности. В трех рассказах 1860–1880‐х гг. извозчик оказывается обманут уже вовсе не дьяволом, а другим человеком, причем благородным. Согласно логике царившего тогда реализма, возница превращается из потенциального преступника в жертву социального неравенства. У раннего Г. И. Успенского в «Извозчике» (1867) и никому не известного Д. А. Дмитриева в одноименном рассказе несчастный возница часами тщетно дожидается у парадной «барина», пообещавшего прислать сдачу с крупной ассигнации 564. Поздний Успенский в «Извозчике с аппаратом» (1889), улавливая дух времени, и вовсе увидит риски для профессии в жестяных аппаратах, установленных для сбора платы прямо в экипажах и угрожающих существенно подорвать доход.
Наконец, апогеем бессобытийности и рутины извозчичьей работы могут служить два рассказа последней трети XIX в., в которых сюжет строится не на конфликте между извозчиком и седоком, а на отказе от их противостояния и на репрезентации тяжелых рабочих будней и семейной жизни героя. Так, в «Тоске» Чехова (1886) и в «Извозчике» А. Г. Поповой-Волховской у протагониста умирает сын, но возница вынужден без перерыва и дальше зарабатывать себе на хлеб 565. Чехов со свойственной ему тонкой рефлексией нарушает одну из конвенций рассказов об извозчиках: протагонист хочет излить душу, рассказав седокам о смерти единственного сына, однако никто не желает его слушать, и в итоге он исповедуется своей лошади. Провал или даже невозможность коммуникации (излюбленная тема Чехова 566) между пассажиром и извозчиком подрывают литературный и культурный миф о легкой и непринужденной беседе между седоком и возницей (см. ниже). Извозчик у Чехова лишается профессиональной роли, чтобы стать таким же человеком, как и его пассажиры.
Завершая обзор сюжетных вариаций, нельзя кратко не сказать о раннем «святочном рассказе» Максима Горького «Извозчик» (1895), который идет дальше Чехова в переосмыслении ставшего шаблонным сюжета. Роли полностью инвертируются: дьяволом-искусителем становится сам извозчик – загадочный «философ мужичонка», искушающий своего пассажира – небогатого чиновника Павла Николаевича. Наслушавшись разглагольствований возницы, рассуждающего вслух о том, что, если кто-нибудь задушит одинокую и очень богатую купчиху Заметову, люди лишь спасибо скажут, Павел Николаевич во сне реализует коварный план (разумеется, с отсылками к «Преступлению и наказанию» и «Братьям Карамазовым» Достоевского), а пробудившись, недоумевает: почему же именно извозчик? Столь радикальная перемена декораций и ролей в рассказе Горького не только отражает его личные взгляды (неприязнь к крестьянству), но и символизирует радикальное изменение в культурной мифологии конца XIX в. Идиллические крестьяне как носители лучших черт великорусского народа уходят в тень, уступая сцену «серому» мужику в самых разных, в том числе демонизированных, его ипостасях 567.
Выход за узкие рамки морфологии сюжета в более широкое пространство социального воображаемого сразу же приводит к взаимосвязанным вопросам: почему извозчиков так много в классической русской литературе и почему дьявол их искушает? Самый простой ответ, лежащий на поверхности, заключается в том, что этот сюжет нарративно воплощает и инсценирует один из наиболее устойчивых конфликтов русской культуры и идентичности имперского периода – «раскол» между образованным меньшинством (дворянской элитой) и нецивилизованным большинством (крестьянами и, шире, простолюдинами). Конфликт этот был во многом сконструирован и артикулирован дворянской интеллигенцией в первой половине – середине XIX в. 568 Чувствуя свою вину и потребность минимизировать раскол между сословиями, интеллектуальная элита искала любых возможностей изучать и просвещать народ, а потому ситуация участливой беседы или даже
