собой за седоков 577. Вот как описывает этот рынок Полевой в «Мешке с золотом»:
В самом деле, если нельзя назвать республикою, то можно уподобить целому гражданскому обществу мир московских извозчиков. <…> в мире московских извозчиков есть свои условия быта, из коих только гении-извозчики вылетают и в коих богатство выигрывает, ум служит подставкою, а бедность и глупость, как везде, бывают родные сестры.
<…> Биржа, где стоял Ванюша, составляла только часть мира того постоялого двора, в котором, под покровительством Парфентья, кочевали пришлецы отвсюду и всякие. Они разъезжались каждое утро на несколько биржей и соединялись в одно общество поздно вечером. На каждой бирже были записные, вековые жильцы-извозчики, знавшие всю подноготную в Москве и управлявшие общими мнениями… Волнения на бирже, при появлении пешеходца, все делались под их рукою. Тут был неизъяснимый дележ, угощенье, череда. Главные коноводы всего более выработывали ночью, возя удалой народ на лихих дрожках бог знает куда и где кидали горстью двугривенные, как сор, не уважали синих и красных бумажек и гордились только белыми 578.
Повторяясь едва ли не в каждом очерке об извозчиках (Вистенгофа, Кокорева и др.), понятие «биржи» заключало в себе очевидный экономический смысл: извозчики вступали в ожесточенную конкуренцию за седока, оплачивая, если были деньги, постоянные места на бирже, а в литературных текстах развитие сюжета напрямую зависело от того, насколько удачно пойдет работа героя и сумеет ли он зарабатывать в день сверх той суммы, которую назначает ему хозяин артели. Легко представить, в каких новых, капиталистических условиях обнаруживал себя вчерашний селянин, привыкший работать на земле, когда попадал в большой город, да еще и в новую экономическую реальность. При благоприятных обстоятельствах начинающий извозчик «ванька» (первая ступень иерархии) мог за зимний сезон увезти с собой 100–150 рублей или, напротив, вернуться ни с чем 579. В литературных сюжетах такая ситуация конкуренции и огромные риски кодировались как испытание и искушение. На кону стояло как минимум выживание в городе, а как максимум – потенциальное, через много лет, освобождение из крепостной зависимости и получение права стать свободным горожанином 580. В случае успеха непьющий и смекалистый извозчик мог за 10–20 лет скопить до тысячи-двух денег, организовать собственную артель и выкупиться на волю. Так, Трифон Афанасьев в повести Славутинского (1859) за двадцать лет сберег полторы тысячи рублей, но лишился их в результате бесовского искушения (убил человека).
Конечно, в очерковой и художественной литературе фигурировали и более обеспеченные (и вышестоящие в иерархии) возницы – «лихачи» 581 или потомственные извозчики, такие, например, как троечники, то есть ездившие на тройках по шоссе между городами в очерке «Извозчики» Максимова (1854), или как Василий Прытков, получивший в наследство от отца-хозяина извозчичьей артели тысячу рублей капитала 582. В таких случаях градус напряжения вокруг денег повышался, поскольку протагонист сталкивался с еще более опасным искусом – накопительством, эксплуатацией чужого труда, махинациями с деньгами или, как в случае с Прытковым, пьянством и лудоманией.
Не менее значимы с точки зрения сюжета и стоящих за ним символических коннотаций сама форма и вид денег. В Николаевскую эпоху денежные реформы Е. Ф. Канкрина (введение фиксированного лага между серебряным и бумажным рублем), растущий рынок труда и промышленности и финансовые кризисы, как известно, привели к стремительной мифологизации рубля и превращению его в емкий символ, позволявший писателям и публицистам выражать с его помощью самые разные идеи о природе человека и его социальном бытии 583. В русле этой культурной мифологии находится и сюжет об искушении извозчика крупной суммой денег. Если у Полевого в 1829 г. Ванюша находит мешок с золотыми монетами на 40 тысяч рублей, то уже в 1830‐е гг. у Погодина в «Корыстолюбце» появляются ассигнации (30 тысяч), которые начинают доминировать в литературе (монеты фигурируют лишь в трех текстах против пяти с ассигнациями). Помимо большего удобства бумажных денег, ассигнациям в европейской и русской культуре приписывалось дьявольское происхождение 584. В любом случае монеты или ассигнации были очень удобны для развертывания сюжета: их можно увидеть, присвоить или вернуть, что создает психологическое, социальное и, как следствие, нарративное напряжение, генерируя и направляя сюжет.
Таким образом, движение извозчика из деревни в город (и обратно), от биржи к бирже, от начала маршрута к его концу символически воплощает движение рабочей силы и денег (капитала). Это циркуляция труда и капитала между различными типами уклада – деревенским натуральным хозяйством и рынками больших городов. Кроме того, в рассказах об искушениях действие могло происходить и на крупных ярмарках, где купцы совершали сделки и перевозили большие суммы, которые искушали попутчиков и извозчиков. Именно поэтому в подавляющем большинстве произведений деньги теряют или забывают именно купцы, а не дворяне.
Становится понятно, почему орудием искушения выступают деньги: на барщине или оброке в границах имения они не циркулируют и не могут быть двигателем сюжета, обладая нулевым нарративным потенциалом. В пространстве ярмарки и большого города с их движением капитала и рабочей силы, напротив, и возникает та социально-экономическая среда, в которой сюжет об искушении деньгами извозчика становится возможным. Так в русской литературе XIX в. развивается особая «повествовательная экономика», в которой извозчики циркулируют между городом и деревней и внутри городов, с одной стороны, символизируя социокультурный разрыв между двумя классами, а с другой – воплощая комплекс фольклорных и литературных представлений о народной религиозности и дьявольской природе денег.
К середине столетия этот сюжет распространяется с извозчиков на другие группы крестьян и простолюдинов. Например, в «Поликушке» (1863) Л. Н. Толстого искушается дворовый Поликей, в народной драме Потехина «Чужое добро впрок нейдет» (1855) – сын состоятельного держателя постоялого двора Михайло, нашедший туго набитый купеческий бумажник, а в повести Левитова «Накануне Христова дня» (1861) – и сам обеспеченный хозяин постоялого двора Липат Семеныч. На рубеже XIX и XX столетий, с появлением конки, трамваев, а затем и автомобилей, извозчики постепенно вытесняются на окраины больших городов, а вместе с этим – на глубокую периферию литературы и смежных дискурсов. Но только для того, чтобы уступить сиденье таксистам.
Глава 13
Конструирование крестьянских субъектов в прозе для народного чтения
Недавние исследования «чтения для народа» в Российской империи второй половины XIX в., проведенные на обновленной методологической основе, поставили проблему целенаправленного формирования простонародного читателя и богатого, но слабоизученного набора повседневных практик, с этим связанных 585. Государственная политика в области народного образования (начального и среднего) уже с начала XIX в. рассматривала крестьян
