«интервьюирования» разговорчивого извозчика – наиболее естественная, легко переносимая на страницы очерка, рассказа, стихотворения или романа. В отличие от регулярных встреч с прислугой или дворней, происходивших в закрытом пространстве усадьбы или городской квартиры, разговор с извозчиком в течение протяженной во времени и пространстве поездки сулил новые впечатления и открывал дверь в мир городских слухов, а значит, обладал сюжетогенным потенциалом. Извозчиков, несомненно, следует добавить к тем группам земледельцев и купцов-мореплавателей, а в Новое время горожан, из которых, по мнению Вальтера Беньямина, выходили наиболее яркие рассказчики. В известном эссе «Рассказчик» Беньямин отмечал, что с развитием капитализма и медиа информация, источником которой становятся газеты, вытесняет живой устный рассказ из человеческого обихода 569. Однако не будет преувеличением сказать, что извозчики в XIX столетии (как и таксисты сегодня) оставались не только источником «информации» и слухов, но и носителями иного по сравнению с их седоками опыта, побуждавшего о нем рассказывать другому 570.
Время поездки, когда седок часто оставался наедине с извозчиком, создавало уникальный хронотоп, в котором снимался социальный барьер между представителем образованного класса и, что важно, свободным и независимым от него простолюдином-возницей. Потенциальное исчезновение сословной дистанции устанавливало доверительные отношения, способствовавшие обмену историями. Не случайно поэтому, что начиная с очерка Запольского «Извощик» (1798) восхищение и симпатия, испытываемые седоком-литератором по отношению к разговорчивому вознице, становятся своего рода топосом в литературе об извозчиках, гарантируя саму возможность услышать и запомнить историю.
Таким образом, внутри популярного литературного сюжета находил разрешение сложный социальный конфликт – во-первых, напряжение между элитой и простонародьем, а во-вторых, антагонизм между свободными и рабами (крепостными). Отношения между ними, однако, оказываются при ближайшем рассмотрении гораздо более сложными. Дело в том, что до 1861 г. нанятый в городе извозчик, особенно с поздней осени и до конца весны, по своему статусу, как правило, был крестьянином-отходником, т. е. крепостным или государственным крестьянином, ушедшим в сезонный промысел от помещика или приказчика за фиксированный оброк. Число трудовых мигрантов-отходников неуклонно росло с конца XVIII в. на всем протяжении XIX в. 571 Более того, по данным переписи, среди извозчиков, например, Москвы в 1902 г. из 15,4 тысячи собственно «москвичей» оказалось всего 220 человек 572. Масштаб миграции до отмены крепостного права был, конечно, меньшим, однако все равно большинство извозчиков в старой столице и Петербурге 1800–1840‐х гг. становились отходниками из своей губернии ради сезонного заработка. Именно в Москву отправляется Ванюша в «Мешке с золотом» Полевого, чтобы восстановить потерянные сбережения отца и претендовать на руку Груни. К середине века миграция между крупными городами и деревнями (особенно определенных губерний – Ярославской, Новгородской, Костромской) значительно выросла 573. При благоприятных условиях крестьяне оставались в столицах, сколачивали небольшой капитал и даже выкупались на волю или же годами жили на вольных хлебах, высылая помещикам оброк. Такой уклад нашел яркое отражение в рассказе Писемского «Питерщик» (1852), где сметливый и пробивной ярославец Клементий делает карьеру в Петербурге. Но уже с рассказа Полевого извозчик в литературе устойчиво предстает как посредник, челнок не только между районами и локациями города, но и между деревней и городом.
Таким образом, извозчик-отходник в восприятии городского жителя представал в одно и то же время и как крепостной, т. е. представитель далекой деревни, работающий на земле, и как свободный субъект, горожанин, рассчитывающий только на себя и живущий собственным заработком здесь и сейчас в столице. Одновременная свобода и закрепощенность порождала уникальный феномен полусвободного-полураба, создавая в глазах пассажиров, да и в воображении самих возниц, иллюзию разрушения социальной иерархии в момент максимальной близости и доверительного общения между заказчиком услуги и ее исполнителем.
Поскольку подавляющее большинство литературных произведений XIX в. созданы представителями образованных и высших классов, только этим можно объяснить, что целые пласты городской реальности (с весьма значительным участием трудовых мигрантов-крестьян) оставались буквально невидимыми и неизвестными для художественной словесности того времени. К 1840‐м гг. до 80–85% всех городских наемных рабочих из крестьян трудились на фабриках 574, однако история литературы и культурная память не знает почти ни одного произведения 1840‐х – первой половины 1850‐х, где действие происходило бы на фабрике или хотя бы тематизировало такую судьбу отходника. Исключение – роман Д. В. Григоровича «Рыбаки», в котором есть эпизодическое описание ткацкой фабрики 575. Литература и публицистика второй половины века, разумеется, разрушили это негласное табу. Тем не менее в свете нашей проблемы этот пример отчетливо демонстрирует слепые зоны в репрезентации целых классов, социальных групп и связанной с ними реальности в России того времени. Чтобы написать физиологический очерк о фабричных рабочих (мужчинах, женщинах или детях), недостаточно было просто выйти на улицу, нанять извозчика и проехаться по злачным районам, необходимо было получить доступ на завод, в цеха и на производство. В конце века, с развитием марксизма в России, это станет модным и востребованным занятием, в эпоху же до отмены крепостного права писатели и журналисты, как правило, довольствовались самым простым и естественным типом наблюдения – пешей прогулкой по улицам или поездкой в санях или дрожках извозчика. Именно он был представителем «настоящего» народа, до которого было проще всего дотянуться.
Легко заметить, что в социальном объяснении феномена извозчика все время просвечивает экономика. В самом деле, как не задаться вопросом: почему именно за этой профессиональной группой в литературе закрепляется переживание дьявольского искушения? Сразу же следует подчеркнуть, что речь идет об особом дискурсе в рамках дисциплинарной власти, созданном образованной элитой, в литературном воображении которой крестьянин/простолюдин искушался деньгами, оброненными богатым пассажиром. Само искушение оказывалось возможным, очевидно, лишь потому, что крестьянам в культуре той эпохи приписывалась сильная религиозность, покорность, богобоязненность и при этом они часто изображались как лишенные субъектности, т. е. не обладающие достаточной волей противостоять проискам нечистой силы. Особенно тяжким грехом и в фольклоре, и в литературе считалось поклонение золотому тельцу и алчность 576. Соединение двух представлений (о религиозности крестьян и о греховности денег) породило такой извод сюжета, в котором извозчику вменялось испытывать бесовское искушение крупной суммой денег и либо поддаться ему и погибнуть, либо с честью выдержать испытание и быть вознагражденным за возврат потери. Дисциплинирование потенциального простонародного читателя подобных рассказов заключалось в том, чтобы ненавязчиво объяснить ему, что брать чужое нехорошо, т. е., говоря политэкономическим языком, что такое собственность и кому она принадлежит.
Но исчерпывается ли этим экономическая подкладка?
Прежде всего, остановки извозчиков в Петербурге и Москве, по-видимому, уже с XVIII в. именовались биржей, т. е. местом торга, где возницы конкурировали между
