разносчики, мануфактурные и фабричные рабочие, каменщики, строители, огородники и др.), извозчики были более вовлечены, с одной стороны, в циркуляцию денег (часто перевозили ездоков с деньгами), а с другой – в межсословную коммуникацию. Оказывая транспортные услуги, извозчик обслуживал людей самого разного социального слоя и материального достатка, выступая в буквальном смысле слова посредником между дворянами и крестьянами, богатыми и бедными, хозяевами и работниками. Не случайно к середине XIX в. за извозчиком прочно закрепилась репутация «наблюдателя нравов» и «связного», который всегда в курсе городских новостей и элементарных сведений 554. Объясняя, как связан социальный опыт людей этой профессии и их пассажиров с литературной репрезентацией, мы увидим логику, в соответствии с которой литературные сюжеты чаще всего представляют собою истории о дьявольском искушении извозчика или же о его тяжкой трудовой судьбе, полной лишений и обмана. В то время как историки уже отмечали особую репутацию извозчиков в городском фольклоре и их влияние на складывание специфической городской субкультуры 555, связь между социальной тканью и литературной мифологией и другими дискурсами остается практически не исследованной и нуждается в объяснении.
Наконец, неплохая изученность крестьянской миграции в города XIX в. позволит высказать гипотезы о том, какие именно социальные явления отразились в синхронных дискурсах (например, статистических), но не попали в фокус литературной репрезентации. Литературная мифология выдвинула в центр лишь один сюжет об извозчике, задвинув в тень другие потому, что все эти тексты были созданы образованной элитой о простолюдинах и манифестировали дисциплинирующие представления меньшинства о большинстве, приписывая последнему весьма специфическую субъектность. Под «дисциплинирующими представлениями» я понимаю здесь буквальное предписывание извозчикам того или иного поведения в текстах образованных авторов, многие из которых специально писались для «народного» чтения (например, рассказы Ф. Русанова, В. П. Бурнашева, В. А. Соллогуба). Таким образом, структура социального воображаемого русской литературы XIX в. в том ее сегменте, который касается многих непривилегированных сословий и групп, диспропорциональна и очень избирательно отражает их реальный социальный опыт. К счастью, такие разрывы между популярными в культуре и историографическими нарративами все чаще видны современным исследователям.
Благодаря стихотворению Н. А. Некрасова «Извозчик» (1855) интертекстуальные путешествия извозчиков в первой половине XIX в. неплохо изучены. В работах множества исследователей были прослежены источники сюжета о совершающем самоубийство извозчике в прозе 1830–1840‐х гг. 556 Исследователи рассматривали генетическую цепочку, ведущую от прозы Погодина и Булгарина к тексту Некрасова, в интертекстуальной перспективе 557. Позже Некрасова, во вторую половину века, исследования не продлевались: видимо, считалось, что традиция прервалась, хотя извозчики продолжали фигурировать в качестве протагонистов и после 1855 г., в рассказах и очерках С. Т. Славутинского, Г. И. Успенского, А. П. Чехова, М. Горького, В. Н. Куликовой и др. Если расширить рамки и рассмотреть не только генетически связанные тексты, то бросается в глаза одна особенность всех этих рассказов: в основе конфликта лежит ситуация дьявольского искушения героя (как правило, неожиданным богатством) с последующим преступлением (где-то совершаемым, где-то нет). С конца XVIII в. и до 1895 г. не менее 26 текстов (рассказы, драмы и одно стихотворение Некрасова) целиком построены на этом элементарном сюжете 558. В 12 из них протагонистом является извозчик.
Впервые мотив искушаемого деньгами извозчика встречается – в зародыше – в рассказе И. И. Запольского «Извощик» (1798) 559. Здесь нет еще сюжета, есть лишь фабула – рассказ старика возницы, как барин однажды оставил ему 100 рублей «на спрят» и ушел в дом, однако совестливый извозчик вернул ему деньги от греха подальше 560. Полноценное же освоение сюжета об искушении извозчика происходит в повестях выходцев из низших сословий – купца Полевого и крестьянина Погодина. В конце 1820‐х – начале 1830‐х гг. они превратили фабулу и городские анекдоты в художественные повести и рассказы для привилегированных сословий – уже упомянутый «Мешок с золотом» Полевого и три «психологических явления» Погодина – «Корыстолюбец», «Неистовство» и «Искушение» (все – 1832). Оба писателя делали акцент на психологических переживаниях человека из народа, столкнувшегося с большими деньгами (как правило, это несколько тысяч рублей – колоссальная по тем временам сумма). Во всех четырех текстах герой испытывает сильное искушение овладеть богатством, однако развязка разнится. В описаниях момента искушения авторы не задействуют инфернальные коннотации, хотя намеки на дьявольское наваждение могут возникать в речи нарратора, как это происходит в новелле Погодина «Искушение».
Бывают, кажется, минуты, в которые человек чувствует какое-то поползновение ко злу, как бывают равномерно и другие, когда он готовее на всякое добро. От чего зависят первые: от дьявольского ли наваждения, как мне пришлось сказать к слову в простом рассказе, или от какого-то умственного внезапного помешательства, сердечной слабости, или от всего этого вместе, или наконец от чего другого – я не знаю; но в историческое доказательство таких минут чуть ли нельзя привести и эту быль, слышанную мною на постоялом дворе, на пути в Малороссию 561.
Рудиментарные отсылки к вмешательству нечистой силы (дьявола или беса) – знак столь распространенных в романтической культуре сюжетов о контактах с потусторонним миром, однако в крестьянской версии тот же набор аллюзий может отсылать напрямую к одному из источников самой романтической инферналианы – религиозным текстам и фольклору. Адаптация инфернальных сюжетов высокой литературы под простонародных героев сопровождалась деперсонализацией нечистой силы или же, напротив, сведением ее лишь к одному существу – бесу-искусителю, в отличие от многообразия призраков в физическом мире готической и романтической прозы. Характерно также и то, что все тексты элементарного сюжета «Искушение» вертятся вокруг денег или материальных благ, которые пробуждают в герое ранее дремавшую алчность – тяжкий грех, согласно Писанию.
Все произведения с сюжетом «Искушение» распадаются на две большие группы в зависимости от исходной ситуации: герой либо терпит нужду и бедствует (9 текстов – «Мешок с золотом» Полевого, «Честный извозчик» Русанова, «Извозчик-ночник» Булгарина, «Нечистая сила» Соллогуба, «Мешок с полуимпериалами» Бурнашева, его же «Золото в руках бедной швеи», «Чужая голова – темный лес» Гребенки, «В остроге» Салтыкова-Щедрина и «Первый винокур» Погосского), либо, напротив, благополучен (6 текстов – «Корыстолюбец» и «Искушение» Погодина, «Искушение» и «Памятка» Даля, «Неожиданное богатство» Кобяковой и «Накануне Христова дня» Левитова).
В первом случае герой ищет любую возможность, чтобы поправить свое положение или даже разбогатеть, и здесь на первый план выходят его дурные мысли, испорченная натура (например, страсть к пьянству) или внезапное бесовское наваждение, питаемое соблазном большой и легкой наживы. В сюжетах такого типа кульминацией становится преступление – от мелкой кражи до кражи с убийством, иногда двойным и даже тройным. Затем
