Сергей Цветков - Эпоха единства Древней Руси. От Владимира Святого до Ярослава Мудрого

Отчетливо различимый эпический лад летописного рассказа[222] выдает в нем прозаическое переложение «песни» вещего Бояна, который, по свидетельству Слова о полку Игореве, «песнь пояше… храброму Мстиславу, иже зареза Редедю пред пълкы касожскими».

Согласно адыгейским преданиям, Редедя (Ридадя, Ридадэ) был не князем, а могучим богатырем, — среди адыгов никто не мог устоять против него. Современники прославили его в песне, которую певали еще и в середине XIX в. во время свадьбы, жатвы или сенокоса: «Ой, Ридадя, о Ридадя, махо ореда, о Ридадя махо!» (О, Редедя, Редедя, многосчастливый Редедя!)

Однажды адыгейский князь Идар, собрав множество воинов, пошел на Тамтаракай (Тмуторокань). Редедя принял участие в этом походе. Тамтаракайский князь[223] вывел навстречу адыгам свое войско. Когда враги сблизились, Редедя вышел вперед и стал просить у тамтаракайского князя бойца, говоря: «Чтобы не терять с обеих сторон войска, не проливать напрасно крови и не разрывать дружбы, одолей меня и возьми все, что имею». Тамтаракайский князь согласился на условия адыгейского богатыря, но не стал искать в своем войске бойца, а сам вышел против Редеди. Противники сняли с себя оружие и положили на землю. Несколько часов подряд они боролись, не уступая друг другу. Наконец Редедя пал, и тамтаракайский князь поразил его ножом. Единоборство это прекратило войну. Адыги возвратились домой, больше сожалея о потере лучшего воина, чем о неудаче похода{233}.

Смерть Редеди оплакивает также древняя адыгейская похоронная песня (сагиш). Правда, в ней Редедя оказывается побежден не силой, а коварством:

В 1023 или скорее в 1024 г. Мстислав двинулся добывать Киев[224], укрепив свою дружину отрядами, набранными среди подвластных ему народов Северного Кавказа — хазар и касогов. Как повествует летопись, он беспрепятственно достиг стен города, но затем должен был отступить к Чернигову, поскольку киевляне «не прияша его», в очередной раз доказав свою приверженность традиционному обычаю замещения великокняжеского стола согласно родовому старшинству. Черниговцы («северяне»), напротив, поддержали Мстислава, предоставив в его распоряжение воинов городового «полка».

В это время Ярослав, по сведениям Повести временных лет, находился в Суздальской земле, где сильный неурожай вызвал голодные бунты среди местного славяно-финского населения. По-видимому, беспорядки быстро приобрели антихристианскую направленность, так как голодными толпами верховодили «волхвы», действовавшие «по дьяволю наущенью и бесованью». Восточнофинские поверья объясняли возникновение стихийных бедствий женским колдовством, поэтому с особым ожесточением мятежники «избиваху старую чадь бабы, ямэ си держат гобино и жито [прячут припасы и хлеб] и голод пущают». Эти «бабы» были смотрительницы (а также, возможно, и вдовые хозяйки) богатых дворов, в том числе княжеских и боярских[225].

Энергичными мерами Ярослав восстановил спокойствие в крае. Бунтовщики были рассеяны, «волхвы» переловлены и частью казнены, частью «расточены», то есть сосланы под надзор княжеской администрации. Одновременно Ярослав снесся с волжскими булгарами, прося их продать голодающим хлебные излишки. Булгары открыли житницы, и «идоша по Волзе вси людье в Болгары, и привезоша жито, и тако ожиша».

Далее летопись, не считаясь с расстоянием и временем, возвращает Ярослава в Новгород, чтобы он мог послать за море «по варягы», с которыми он затем и выступает на Мстислава. Такой ход событий представляется маловероятным. Скорее всего, «варяжская» дружина сопровождала Ярослава в его походе в Суздальскую землю. Надо полагать, что, получив весть о появлении Мстислава возле Киева, Ярослав сразу повел свое небольшое войско вниз по Днепру на соединение с киевлянами, но был перехвачен Мстиславом у Листвена, севернее Чернигова. Иначе невозможно понять, почему в решающем для него сражении великий князь русский Ярослав противопоставил врагу только кучку наемных «варягов».

Летописная новелла под 1024 г. о битве при Листвене, по всей видимости представляющая собой обработку еще одного поэтического произведения Бояна{235}, называет предводителем Ярославовых «варягов» некоего Якуна — красавчика, щеголявшего своим роскошным, вытканным золотом плащом («лудой»). Ученые норманнской школы предпочитают именовать его Хаконом[226], видя в этом человеке скандинавского конунга, возглавившего дружину не то шведских, не то норвежских викингов. Однако еще один Якун, упоминаемый в летописи под 1160 г., — это киевский воевода, что свидетельствует о распространенности имени Якун в славянской среде.

Прояснить этническую природу «варягов», сражавшихся под началом Якуна у Листвена на стороне Ярослава, помогает древнерусский нумизматический материал, а именно «малые сребреники» Ярослава, отчеканенные, по-видимому, как раз для того, чтобы расплатиться с «варяжскими» наемниками[227]. Эти монеты интересны для нас по двум причинам. Во-первых, обращает на себя внимание география находок. Хотя сребреники Ярослава и рассеяны по всей Балтике, но основная их масса (около половины от общего числа) обнаружена на южнобалтийском побережье — в славянском Поморье, в том числе в землях вендов-ободритов{236}. А во-вторых, крайне любопытным выглядит изображение на лицевой стороне монет, совершенно необычное для древнерусской монетной чеканки конца X — первой трети XI в. На своих сребрениках, предназначенных для заморских «варягов», Ярослав распорядился «оживить» схематический родовой символ великих русских князей — так называемый «трезубец», или «знак Рюриковичей», — превратив его в падающего (со сложенными крыльями) сокола, который являлся священным символом ободритского племенного союза. Столь красноречивые материальные находки, разумеется, перевешивают малоубедительные филологические догадки относительно «норманнства» Якуна/Хакона, позволяя сделать вывод, что подавляющее большинство «варягов» Ярослава было набрано среди поморских славян, и лишь немногие из них, возможно, были шведами из числа спутников Ингигерд.

Итак, благодаря умелым и быстрым действиям Мстислава, Ярослав должен был принять сражение в невыгодных для себя условиях, при явном превосходстве сил противника. Проиграв Мстиславу в стратегическом плане, он уступил ему и как тактик. Мстислав чрезвычайно эффективно реализовал свое численное преимущество. Он поставил «в чело противу варягом» черниговское ополчение, а свою дружину расположил поодаль, на флангах («по крилома»). Чтобы скрыть от Ярослава эту особенность своего боевого построения, Мстислав дождался наступления темноты и только тогда подал сигнал к началу сражения. Между тем над полем битвы разразилась гроза: «И бывши нощи, бысть тьма, молонья и гром, и дождь»[228]. В кромешной тьме, прорезаемой вспышками молний, «варяги» схватились с черниговцами и начали постепенно теснить их; в это время дружина Мстислава охватила Ярославову рать с флангов. «И бысть сеча силна, яко посветяше молонья, блещашеться оружье, и бе гроза велика и сеча силна и страшна». Теснимые со всех сторон, «варяги» в конце концов сломали строй и побежали. Для того чтобы вызвать у читателя впечатление полного разгрома «варягов», летописец (вернее, автор «Песни» о битве при Листвене) не приводит конкретные цифры потерь, а довольствуется одной художественной деталью: Якун, пишет он, потерял в суматохе отступления свой златотканый плащ («и Якун ту отбеже луды златое»). На рассвете Мстислав осмотрел поле битвы, заваленное телами черниговцев и «варягов», и произнес слова, которые Карамзин посчитал «недостойными доброго князя», но которые тем не менее отлично характеризуют «государственное» мышление дружинного вождя начала XI в.: «Кто сему не рад? Се лежит северянин, а се варяг, а дружина своя цела».

Разбитый Ярослав укрылся в Новгороде, а Якун увел остатки «варяжской» дружины «за море».

После всего происшедшего можно было бы ожидать очередного летописного сообщения о вокняжении победителя в Киеве, «на столе отьни». Вместо этого мы читаем поразительные строки: «И посла Мстислав по Ярослава, глаголя: «Сяди в своемь Кыеве: ты еси старейший брат, а мне буди си сторона».