- Какие там повестки? - загалдели с разных сторон. - Нет никаких повесток... Давай приказы читай. Наши приказы, айда. И что там из Ташкенту есть...
Тысячи глоток ответно взывали:
- Приказы... Приказы...
Наконец договорились: прежде всего зачитать крепостной приказ за No 1... Там говорилось о "новой власти", о том, что других властей отныне нет и вся власть захвачена боеревкомом... Этот приказ щекотал приятно нервы бунтовщиков, и - пока читали - кричали они:
- Правильно... Вся власть наша... Чего там...
Обсуждать тут, разумеется, было вовсе нечего, и, пошумев-погалдев вволю, условились, по предложению Ерискина, принять приказ этот "к сведению". Что это означало - надо думать, не понимал никто, в том числе и сам Ерискин.
- Дальше... дальше "слово дается представителю военного совета (он назвал мою фамилию) для освещения двенадцати пунктов наших требований и для разъяснения ответа из центра...".
Передернулась толпа. Может, и крепко нас она ненавидела, однако ж послушать была охотница. И потому с первых же слов притихла, замерла, словно припала к земле и вслушивалась чутко, опасаясь недослышать какую-нибудь нужную, важную весть. От десяти до четырех, целых шесть часов крутили мы ее, эту буйную толпу, словно водили-маяли под водой попавшую на крюк огромную рыбу, прежде чем выхватить оттуда внезапным ловким движеньем. Всю силу сообразительности, все уменье, весь свой опыт - все, что было в мозгах, и в сердце, и во всем организме - и голос и движенья все приноровили и все напрягли мы до последней степени, до отказа.
Бывает: после такого напряженья заболевают белой горячкой.
Словно острый нож, когда он входит в живое, чуткое тело и крадется к сердцу, чтоб пронзить, - впивались в сердце толпы (мы это чувствовали) наши слова - то спокойные и деланно веселые, все замиряющие, то угрожающие, говорящие о наказанье, о неминуемой расправе за восстанье.
Так брали в плен толпу. Нам отдельными одобрительными откликами со всех сторон отзывались неприметно разбросанные в массе "попутчики" или партшкольцы: вся толпа сбивалась с толку. Эти возгласы одобрения она принимала за свои, недоумевала, не понимала, как это могло случиться, что столь быстро разрядилось общее гневное настроение. Мы от мелких вопросов подступали к крупным, к самым боевым, опасным, решающим вопросам. По мелочам выступали бузотеры-ораторы: из кожи лезли, сипли и хрипли в криках, но на этих вопросах все же не удалось им взорвать гнев толпы.
Попутно с двенадцатью вопросами касались мы и ташкентского ответа, увязывали сразу и вместе и то, что можно было увязать. Пункт докладывался, разъяснялся, по нему вносилось наше предложение. Затем горячились в прениях, кричали, петушились-хорохорились, исступленно угрожали, а в конце концов, разве только с малыми изменениями, принимали то, что говорили мы.
Уже отмахали добрую половину вопросов. Вот они, снова подступают ближе и ближе к нам, эти роковые ступени, на которые жутко ступить, на которых буйно бьется мятежная толпа.
Трибунал, особый, разверстка, расстрелы, уход из Семиречья... На котором же тут тяжелей и где тут главная опасность?
Близимся чутко, нервно, осторожно к решающим вопросам, словно в бурю в открытом море на легком челне, - мчимся на рифы, к подводным камням и не знаем, как обойти их, остаться живу, не разбиться вдребезги о страшную преграду.
- Товарищи, будем откровенны, перед собою прямо и смело поставим этот вопрос: надо или не надо бороться с врагами Советской власти? Надо ли бороться с теми, кто вас вот здесь, по голодному и разоренному Копало-Лепсинскому району терзал и мучил эти годы? Если враг подкрался, если враг наточил свой нож и вот-вот кинется, всадит тебе по рукоять, неужели станешь стоять и ждать, когда прикончат тебя, как беспомощного барана? Ой, нет! Ты примешь какие-то меры, ты постараешься себя оберечь. И не только скрыться, убежать - этого мало, ты постараешься обезоружить, обессилить врага, чтоб он больше никогда не угрожал. А если и этого мало, если он не поддался тебе - скрутишь его, обессилишь; если же вреден смертельно - прикончишь, потому что из двух выбирай: или ты, или он, кому-то жить одному. Так уж лучше ты сам захочешь жить, а врага кончишь. На то нам нужны, товарищи, и эти карательные революционные органы - особый отдел и трибунал...
Легким ветерком прошелестел в толпе глухой далекий гул.
- Их назначенье, - продолжаем мы чуть громче, - бороться с врагами революции. Кто же станет бороться, как не они? Кто станет выискивать шпионов тут, где-нибудь в тылу или в бригаде, в полку - на фронте? Кто станет выслеживать и раскрывать разные заговоры? А эти заговоры враги наши организовывать мастера, и только отвернись - сейчас же смастачат. Особотдел и трибунал, словно уши наши и глаза: они все должны слышать и видеть, вовремя должны все узнать, предупредить, забить тревогу, спасти нас от близкой грозной опасности. Товарищи, если вашей бригаде, положим, грозит измена, предательство... Если особотдел накрывает предателей, спасает бригаду, спасает сотни и тысячи жизней... Если он, положим, расстрелял этих предателей, - кто из вас станет плакать по негодяям? Никто...
- А нашего брата... - донеслось угрожающе откуда-то издалека.
Это был первый сигнальный крик. Мы понимаем: ответить - значит, завязать спор, перебить речь, а это вредно.
И потому как ни в чем не бывало продолжаем:
- Надо понимать, товарищи, для какой цели существуют эти органы и с кем они борются, кого наказывают... Это же...
- Знаем, кого! - крикнул сердито голос в передних рядах.
- Нашего брата стреляют, - отозвался другой.
- А офицеров здесь не трогают... Им - работать пожалуйте... На жалованье...
- Позвольте, позвольте слово! - кричал на ходу красноармеец, ловко работая локтями, быстро подступая к телеге. Перед ним расступились, охотно пропускали вперед.
- Нет слова, - объявил громко Ерискин, - надо сначала кончить доклад оратору...
- А мне нада, - заявил тот еще громче.
- Дать, дать слово... - загалдели кругом.
- Что такое - одному можно, другому нельзя?
- Всем можно. Вали, говори...
И вскочивший на телегу красноармеец задыхающимся, прерывистым криком рассекал пронзительно воздух:
- Я, может, все и не скажу... я только знаю одно: нашего брата везде стреляют... А кто им дал право, кто они такие, что понаехали с разных концов? Мы без трибунала вашего проживем... Наехала с...сволочь разная... р...р...расстр...реливать...
Толпа дрожала в лихорадке - высвистами, выкриками, улюлюканьем, шумным волненьем обнажала свою резкую нервность... Выступавший больше ничего не сказал; выпалил гневное, разжег страсти, соскочил с телеги пропал в толпу.
Выступали и что-то кричали: Чернов, Тегнеряднов, Караваев. Но их не слушали, громко галдели. Тогда во весь свой могучий рост со дна телеги поднялся Букин.
- А я вот што, - прорычал он, осанисто и быстро затряс по воздуху какими-то предметами. - Это все вчера нашли: деньги царские да кресты поповские... Да вон какую... - и он поболтал на цепочке компас, не зная, как его назвать...
Толпа заревела пуще прежнего. Вряд ли кто рассмотрел бумажки и крестики - выли просто на букинский вой. Просто знали: раз Букин выступил - значит, что-нибудь громит. Тут бесенком под Букина вынырнул Вуйчич:
- А это што?.. Ага... га... га...
И он отчаянно затряс над головой две пары офицерских погон, утащенных при разгроме особого отдела...
- С офицерами вместе - вот они какие. Продались за наши данежки. Погоны прячут, сами их наденут...
И кто-то крикнул ему в подмогу:
- Всех офицеров на суд подавай... Сами разберем - кого куда. Аль кончить, аль в Сибирь кого. В Сибирь пошлем, в Семипалатинск, - нам они здесь не нужны... Пускай околевают там... сво... лочь...
Толпа прорвалась:
- Чего глядеть - арестовать...
- Арестовать их всех, из центру... Ага-га-га... Ге-ге...
- Расстрелять тут же... Го-го-го...
- Нечего ждать, вали...
И вдруг встрепенулись, метнулись ближние ряды, резнул пронзительный звон оружия, щелкнули четко, зловеще курки... Глянул я быстро Никитичу в лицо - оно было бледно.
"Так неужели кончено?" - сверкнула мысль...
А тело нервно вдруг напряглось, словно готов я был прыгнуть с телеги - через головы, через стены, за крепость...
- Товарищи! - крикнул чужим, зычным голосом. - Ревсовет приказал...
Вдруг сомкнулась кольцом вокруг телеги партийная школа и твердо уперлась, сдерживая бурный натиск толпы. Все исчислялось мгновеньями, все совершалось почти одновременно.
Видим, как взметнулся в телегу Ерискин, и в тот же миг слух пронзили резкие слова:
- Да это что? Ах вы, сукины дети!..
Неожиданный окрик застудил на мгновенье толпу, она будто окаменела в своем страстном порыве. Момент исключительной силы!
- На што выбирали меня?! - крикнул Ерискин. - Раз председатель - я никому не позволю... никому не дам... что за разбой... Ишь, раскричались... Если только кто-нибудь их тронет, - указал он в нашу сторону, - тогда выбирайте другого, а я не стану... И черт с вами, из крепости уйду!
