...Галантно-авантюрные романы имели долгое хождение, настолько долгое и бесперспективное, что к началу XVIII столетия все это каким-то образом сменилось потоком остроумных и язвительных пародий. Роман реалистический был более стоек, но он не был настолько популярен и массовиден, как роман галантный, и выдвинул всего несколько, но совершенно замечательных образцов (книги Скаррона и Фюретьера).
Итак, д’Обинье как художник весь вырос из своей эпохи, был ею сформирован, став ее характернейшей фигурой и даже олицетворением ее многих признаков и свойств. Но он плохо вписывался в ее культурный контекст. Для современников он был прежде всего отважным воителем, трезвым политиком, изощренным полемистом и лишь потом, и в очень малой степени, поэтом и прозаиком. Если его книги и привлекали чье-либо внимание, то только судебных властей: так было в Париже со «Всеобщей историей», а в Женеве – с последней частью «Фенеста». В сумбурном переплетении литературных направлений, вкусов, художественных форм, чем была отмечена эта эпоха перехода, д’Обинье не нашел надлежащего ему места как литератор. Еще в меньшей мере постарались найти ему место ближайшие и отдаленные потомки. Показательно, что на протяжении почти всего ХVII столетия д’Обинье воспринимался, скажем так, культурным читателем лишь как гугенот. Даже Шарль Сорель, который не мог не оценить «Приключений барона де Фенеста», в своей знаменитой «Французской библиотеке» (подробном критическом обзоре литературы первых двух третей столетия), признав некоторые художественные достоинства романа д’Обинье, попрекнул автора излишней склонностью к идеям протестантизма[395]. Женатый на внучке д’Обинье Поль Скаррон мог читать не только «Фенеста», но даже что-то из еще не опубликованного (получив рукописи от Франсуазы д’Обинье-Скаррон-Ментенон), но высказываний о своем предшественнике и родственнике не оставил.
Яркая жизнь и примечательная судьба, полные риска, смелых и благородных поступков, нескончаемых тягот и неожиданностей, авторитет военного, политика, полемиста, даже фортификатора и оружейника лишили д’Обинье заслуженной славы литератора, вообще вывели его за пределы литературы, отбросив в лучшем случае на далекую обочину.
Насколько неординарен был человеческий, духовный облик д’Обинье, настолько же своеобразной стала посмертная судьба его творческого наследия.
Эта судьба настолько хорошо изучена и представлена современным французским исследователем Жильбером Шренком[396], что это освобожда ет нас от излишних подробностей.
Итак, XVII век д’Обинье как поэта и прозаика, по сути дела, не знал. Плохо знали его и в век Просвещения, и это понятно: убежденный гугенот, воитель за веру, полный в своих книгах возвышенного религиозного пафоса, в век скепсиса, в век галантной игривости вряд ли мог стать сколько-нибудь популярным. Если что и знали тогда, то только его повествовательные произведения (роман и мемуары), которые воспринимались как занимательные свидетельства о былой эпохе. Симптоматично, что Вольтер, повествуя в своем «Опыте о нравах» о гражданских войнах во Франции (главы 170 – 174), на «Всеобщую историю» д’Обинье не ссылается, хотя эта книга, в издании 1626 г., в его библиотеке была[397].
Если для XVIII столетия, по определению Шренка[398], это был всего лишь «свидетель и рассказчик», то в пору романтизма д’Обинье начал выдвигаться в ряд фигур первой величины. Правда, выдвигаться постепенно и неторопливо.
Пожалуй, первым всерьез о нем написал будущий знаменитый критик Ш.-О. Сент-Бев в своей ранней книге, наделавшей столько шуму, которая была посвящена поэзии и театру во Франции в XVI в.[399] Но лирики д’Обинье Сент-Бев в то время еще не знал (впрочем, так и не узнал никогда). Проза д’Обинье его, видимо, не очень заинтересовала (здесь Агриппа продолжал какое-то время оставаться «свидетелем и рассказчиком»), а «Трагические поэмы» не столько восхитили, сколько потрясли и в чем-то смутили и озадачили; но их значительность, а сквозь их призму незаурядность их автора Сент-Бев почувствовал со свойственной ему проницательностью и художественным чутьем. Впрочем, на появление в 1855 г. нового издания «Фенеста» он откликнулся[400].
Но на Сент-Беве все как бы остановилось. Удивительно, но яркие и причудливые книги д’Обинье очень долго не привлекали внимания исследователей, книгочеев, любителей всяческих редкостей и «гротесков». Ни Шарль Нодье, ни Теофиль Готье не стали его приверженцами и популяризаторами. Лишь Виктор Гюго в целом ряде своих поэтиче ских циклов ориентировался на автора «Трагических поэм». Можно с достоверностью утверждать, что книгами д’Обинье воспользовался Александр Дюма, когда писал свои знаменитые романы о второй половине XVI в. во Франции[401]. Ведь Дюма специально интересовался эпохой, перемалывал горы книг, в том числе уже довольно редких. Почти наверняка он был знаком с амстердамским изданием 1729 г., куда во шли «Приключения барона де Фенеста» и мемуары; других изданий в пору работы Дюма над соответствующим романным циклом просто не было. Хорошо знал д’Обинье и Мериме[402]; не случайно именно он осуществил первое научное издание романа д’Обинье (1855).
И тут за дело взялись историки, архивисты, текстологи. Они как бы хотели исправить несколько неловкое положение: ведь первую большую книгу о поэте написала англичанка Сара Скотт, и написала ее еще в последней трети XVIII столетия[403], т. е. значительно обогнав своих французских коллег. Первые работы французских исследователей были невелики по объему и нередко печатались в провинции: это были биографические очерки, очерки литературные, но чаще – публикации ранее неизвестных текстов. Особенно велики были заслуги Людовика Лаланна, давшего первое научное издание мемуаров (1854) и «Трагических поэм» (1857) д’Обинье, и Эжена Реома, кропотливого собирателя, неутомимого публикатора, старательного комментатора, венцом деятельности которого стало шеститомное Полное собрание сочинений[404] д’Обинье. И хотя это «полное собрание» в действительности не было полным (в него не вошла «Всеобщая история» и немалое число текстов, обнаруженных и опубликованных позднее), выпущенный Реомом шеститомник все еще нечем заменить, вот почему он был в 1967 г. переиздан репринтно. Прекрасное издание Анри Вебера в серии «Библиотека Плеяды»[405] – это лишь «избранное» нашего поэта.
К началу XX столетия сложилась довольно парадоксальная ситуация: д’Обинье был хорошо изучен и издан, его место в истории литературы уже не оспаривалось, но академическая, точнее университетская наука оставалась к поэту не то чтобы равнодушной, но судила о нем мимоходом и поверхностно. Отсюда – курьезная разноголосица мнений и оценок, которую удачно изобразил Р. М. Самарин: «Взбалмошный, безвкусный поэт, не печатавшийся в XVI в., не читавшийся в ХVII в., когда стали выходить его книги; лирик, взявшийся за эпос; более романист, чем поэт, более историк, чем романист; более оратор, чем историк, более солдат, чем оратор, и наконец, вообще более политик, чем писатель, – таким парадоксом выглядит д’Обинье в буржуазном лжетолковании, которое сделалось в буржуазной Франции традиционной точкой зрения на д’Обинье»[406].
Хотя в этой картине есть все-таки нарочитые преувеличения и гротескные натяжки, в целом оценка писателя передана здесь верно; но в этом поразительном разбросе мнений повинен сам д’Обинье: он был и солдатом, и историком, и оратором, и романистом, и поэтом, причем не «или», а «и» – всем одновременно, – и каждый специалист выбирал лишь ту или другую сторону его деятельности, отвергая другие. Дело было, конечно, не в пресловутой «буржуазности» французского литературоведения и не в «эстетствующем декадентстве» ряда ученых типа Эмиля Фаге (как характеризует его Р. М. Самарин), а в сложности, многообразии и многоцветии той эпохи, как мы знаем, эпохи переходной, которая так трудно поддается однозначному непротиворечивому анализу. Да, это был и тонкий лирик, и острый памфлетист, и создатель грандиозного эпического цикла, пронизанного гражданскими мотивами, и язвительный сатирик, и трезвый политический писатель, и стремившийся к объективности историк, и оригинальный толкователь Священного писания, и откровенный мемуарист. Но прежде всего он был «замечательным человеком», и это его качество неизбежно выходило на первый план, когда принимались о нем писать. Яркая, неординарная биография оттесняла на задний план художника.
Вполне закономерно им много занимались историки. Лучшая из их работ – это уже достаточно давний увесистый трехтомник Армана Гарнье[407], в котором есть «все» о жизни д’Обинье и о его эпохе. Эта книга содержит такое количество разнообразного фактического материала, так удачно построена и увлекательно написана, что вряд ли в скором времени сможет быть заменена чем-либо иным. Поэтому появившиеся позже биографии д’Обинье, например хорошие книги Эрика Дешо или Мадлены Лазар[408], не добавляют новых сведений, а лишь содержат более компактный рассказ о жизни поэта-солдата.
