Текст же Цезаря показывает, что друиды не только являются участниками жертвоприношений, но и следят за правильностью их исполнения и вообще руководят всей религиозной жизнью народа: «Друиды принимают деятельное участие в делах богопочитания, наблюдают за правильностью общественных и частных жертвоприношений, истолковывают все вопросы, относящиеся к религии».[81] Затем в 26 главе Цезарь дает описание сожжения людей, предназначенных для жертвоприношения, правда, не упоминая о друидах. Но из предыдущего ясно, что они руководили и этим видом жертвоприношений.
Хотя приведенные тексты достаточно ясны, однако, делались попытки снять ответственность с друидов за участие в человеческих жертвоприношениях. Одна попытка была предпринята Норой Чэдвик, которая, комментируя текст Страбона, утверждала, что в этом отрывке нет ничего, что заставило бы предположить, что друиды ответственны за этот обычай. Отмечено только их присутствие при человеческих жертвоприношениях, которое было присутствием чиновников, следивших за исполнением ритуала и предупреждавших неправильное ведение процесса.[82]
Другая попытка отделить друидов от человеческих жертвоприношений была сделана Ф. Леру.[83] Конечно же она знает эти тексты Диодора, Стробона и Цезаря и, будучи скрупулезным исследователем, как всегда цитирует их целиком. Однако параграф, посвященный кельтскому жертвоприношению, она начинает с утверждения, что в Ирландии не находят конкретных следов человеческих жертвоприношений, совершение которых так часто вменяют в вину друидам. Правда, далее она делает оговорку, что, даже если на острове и проводились бы жертвоприношения, аналогичные тем, которые Цезарь описывает в Галлии, все равно христианская цензура уничтожила бы упоминание о них в ирландских источниках. Несмотря на эту оговорку, уже следующая фраза показывает, что Ф. Леру очень хочется защитить друидов: «В любом случае, представление о друиде, приносящем на дольмене человеческую жертву есть исключительно плод воображения».[84] По поводу сообщений античных авторов Ф. Леру приводит следующее рассуждение. Как в ирландских, так и в уэльских преданиях историю очень трудно отделить от мифологии, стремление такого рода вообще было чуждо кельтскому менталитету. Классические же авторы (Цезарь, Страбон, Диодор и другие) не понимали этого, и поэтому они совершили ошибку, преувеличив значение и реальность человеческих жертвоприношений у кельтов. Она замечает, что для современника Цезаря и Августа Галлия и Британия казались почти такими же сказочными странами, как Африка человеку средневековья, и поэтому имели хождение самые невероятные истории.[85]
Обеим дамам (и Н. Чэдвик, и Ф. Леру), пытавшимся оградить друидов от участия в человеческих жертвоприношениях, возражал С. Пиггготт. Объективно рассмотрев свидетельства античных авторов и справедливо считая их достоверными, он утверждал, что едва ли реально отстранять друидов от участия и, вероятно, активного в верованиях и ритуалах, включавших человеческие жертвоприношения. Друиды были жрецами кельтского общества, и кельтская религия была их религией со всеми ее жестокостями. «Это, — писал С. Пигготт, — чистый романтизм представлять, что друиды находились по долгу службы при совершении жертвоприношений, но стояли с неодобрением на лицах, погруженные в возвышенные размышления».[86] Правда, классические авторы подчеркивают случайную природу человеческих жертвоприношений, совершавшихся друидами, давая понять, что они имели место только во времена большой опасности или когда по какой-нибудь причине народ был чрезвычайно взволнован.[87] Следовательно, нет необходимости считать, что они составляли часть регулярной практики друидизма.
Обращаясь к рассмотрению юридических функций друидов и отмечая, что в Ирландии судопроизводство находилось в веденье филидов, Ф. Леру затрагивает спорный вопрос о соотношении ирландских филидов и друидов.[88] Как было показано выше, Дарбуа де Жюбенвилль считал, что друиды и филиды Ирландии представляли две соперничавшие друг с другом организации. По его мнению, в языческие времена судопроизводством в Ирландии занимались скорее друиды, чем филиды, и посредническая юрисдикция была передана филидам только после торжества христианства.
Ф. Леру не разделяет такой точки зрения Дарбуа де Жюбенвилля, считая, что он вдохновлялся современным нравом, основанным на строгом разделении полномочий и компетенций. Средневековая Ирландия не знала такой дихотомии. Ирландское право состояло из правил, примеров и древних сентенций, на основании которых и вершили судопроизводство. По мнению Ф. Леру, именно потому что ирландские филиды ведали юрисдикцией, совсем как друиды в Галлии, их можно с уверенностью отнести к классу ирландских друидов: их длительные юридические занятия, их знание архаического языка могли только увеличить их престиж.
Для подтверждения своей точки зрения Ф. Леру еще раз возвращается к свидетельству Цезаря, который не обозначил разделения галльских жрецов по категориям, то потому что существование этих категорий от него ускользнуло, то ли потому что он хотел представить общую картину галльского друидизма, простую и ясную. Ф. Леру отмечает, что в Ирландии, напротив, переписчики, которые были наследниками филидов-рассказчиков историй, не имели ни желания, ни необходимости быть краткими и давали множество деталей. Тем не менее, изучение ирландской социальной структуры показывает существенную идентичность с положением вещей в Галлии.
В данном случае рассуждения автора не кажутся убедительными. Более предпочтительной представляется точка зрения если не самого Дарбуа де Жюбенвилля, то, по крайней мере, А. Юбера, следовавшего за ним, который тоже считал, что ирландские филиды составляли корпорацию, параллельную корпорации друидов. Но обе корпорации были родственными, дополнявшими друг друга, а в древнейшие времена обладали общей организацией и привилегиями.
Наоборот, кажется убедительным и представляет большой интерес последний параграф этой главы, озаглавленный «Друид и царь».[89] В этом разделе уточняется и разъясняется важный для истории кельтского друидизма вопрос о соотношении духовной и светской власти, о том, какую роль играли друиды в системе политических отношений в обществе кельтов. Как было показано выше, античные авторы настаивали на большой политической значимости друидов в кельтском обществе. Увенчивает этот хор согласно поющих голосов свидетельство Диона Хризостома, у которого кельтские цари, сидящие на золотых тронах и роскошно пирующие в больших дворцах, являются исполнителями воли друидов.
Как мы видели, по поводу этого свидетельства Диона Хризостома существуют разные мнения. Одни считают, что это еще одна легенда о «золотом веке», выдуманная самим автором, другие — что это риторическая обработка более раннего свидетельства, отражавшего историческую реальность. Ф. Леру приводит свидетельства ирландских источников, подтверждающие вторую точку зрения. Ирландские друиды тоже сидели на торжественных пирах по правую руку от королей, и именно светский властитель акцентировал свое почтительное отношение к друиду. «Царская власть у кельтов, — пишет Ф. Леру, — прибывала в тени и, если так выразиться, под покровительством друидического жречества»[90].
В то же время Ф. Леру уточняет отношения, существовавшие между царями и друидами. В Галлии, как и в Ирландии, контролируя царскую власть, друиды оставались чуждыми собственно царской функции. В Галлии царь был выходцем из военного аристократического сословия всадников и избирался всадниками. Друиды не выбирали царя, но они были ответственны за религиозные церемонии, которыми было отмечено избрание царя, и они влияли на выбор кандидата на царский престол, следили за тем, чтобы этот выбор был правильным и благоприятным для страны.[91]
Ф. Леру бросает краткое замечание, что такое соотношение между светской и духовной властью, как и вся система социально-политических отношений в обществе кельтов, имеют гораздо более древнее происхождение, чем время Цезаря в Галлии или средневековый период в Ирландии, они восходят ко временам еще индоевропейского единства и поэтому аналогии для них можно найти в других индоевропейских обществах: друиды напоминают индийских жрецов-брахманов, а всадники индийских воинов — кшатриев.
Это краткое замечание Ф. Леру можно очень интересно развить, если обратиться к работам Р. Генона. Так, анализируя древние символы «медведя» и «вепря», которые играли важную роль в кельтской религиозно-мифологической традиции, Генои показывает, что у кельтов вепрь и медведь символизировали соответственно представителей духовной власти и власти светской — то есть двух каст друидов и всадников, эквивалентных, по крайней мере, изначально и в их существенных функциях кастам брахманов и кшатриев. В этом двуединстве духовная власть имела преимущественное значение, а светская власть была только ее эманацией. В традиционных цивилизациях и в их древних мифологиях отношения между представителями духовной и светской власти (которых Генои далее условно продолжает именовать брахманами и кшатриями) были разнообразными. Они могли находиться в состоянии борьбы, когда светская власть пыталась освободиться от опеки духовной власти. С точки зрения Генона, в мифологии греков восстание кшатриев против духовной власти представлено охотой на Калидонского вепря. Этот миф является версией, в которой кшатрии приписывали себе окончательную победу, так как Калидонский вепрь (олицетворение духовной власти) был убит ими. Афиней[92] сообщает, следуя за более древними авторами, что Калидонский вепрь был белым. Белый цвет символически считается цветом духовной власти: в частности, друиды носили белые одежды.
