Ознакомительная версия.
Договор 17 августа 1610 г. с королевичем Владиславом имеет другое содержание [869] . Из «записи» Шуйского в него вошло только обязательство никого не казнить, не осудив с боярами и с думными людьми. В остальном договор имеет совершенно иной характер. Владислав обязуется «христианское православное веры греческого закона ничем не рушить» и никого не переводить «силою и нужею» в другую веру; обязуется не вступаться в «светительские дела» и не нарушать неприкосновенность церковных и монастырских имуществ, а также не отнимать ни у кого «родительских отчын». Далее, Владислав обязуется не переменять «прежних обычаев и чынов, которые были в Московском Государстве». Наконец, в договоре сказано, что новые налоги могут быть установлены только «поговора з бояры», а для изменения Судебника требуется участие Земского собора («з думою бояр и всее земли») [870] . Договор тоже имеет целью охранить сложившийся государственный порядок, но он гораздо сильнее ограничивает царскую власть, чем «запись» Шуйского. Кроме норм уголовного права и судопроизводства, он ставит над ней целый ряд церковных и государственных постановлений, между ними и те, на которых основывалась неотчуждаемость церковных земель; компетенция думы и Земского собора определена здесь точнее, чем в «записи». Но и эти ограничения не представляют, в сущности, никакой новизны; за исключением тех статей договора, где определяется деятельность думы и Земского собора, он только точно формулирует то понимание пределов царской власти, которое уже давно установилось в политической литературе. Но, как и в «записи», новостью является сам договор как форма для определения прав и объема царской власти.
Является вопрос: сопровождались ли указанные перемены в государственных отношениях переменой в политических понятиях, и отразились ли они на литературных идеях о пределах царской власти?
Главнейшими памятниками письменности, отразившими на себе события и настроения смуты, и ближайшими к ней по времени являются многочисленные сказания и повести о Смутном времени. Исследования показали, что как исторический источник повести имеют невысокую ценность. Авторы их заботились, большей частью, не о том, чтобы беспристрастно рассказать о событиях, которых они были свидетелями, или о которых дошла до них весть, а о том, чтобы соблюсти внешнюю красоту изложения. Историк находит в них не бесхитростные записи о фактах, а «рассказы, отразившие на себе или условные литературные вкусы века, или агиографическую точку зрения, или поэтическое творчество» [871] . Но зато они должны представить интерес как произведения литературные, т. е. со стороны тех взглядов и понятий, которых держатся их авторы. И вот, если рассматривать повести и сказания о Смутном времени с этой стороны, то оказывается, что события и отношения эпохи отразились на политическом мировоззрении их авторов крайне слабо. Никакой существенной перемены в древнерусские учения о пределах царской власти повести не вносят. Авторы их продолжают, в большинстве случаев, держаться старых идей о царской власти. Иногда эти идеи имеют у них даже тот самый вид, какой они имели и в учениях XV–XVI вв.; если же можно подметить какую-нибудь перемену, то она состоит, большей частью, только в новых выводах из старых идей с целью получить ответ на такие вопросы, которые были неизвестны прежним книжникам, и которые были выставлены новыми отношениями. Лишь как исключение, можно найти в этих произведениях такие идеи из числа относящихся к учению о царской власти, в которых более сильно отразились события, пережитые русским обществом в смутную пору.
Как на прямое отражение этих событий, можно указать, в сущности, только на одну идею, которую находим в «Временнике» дьяка Ивана Тимофеева. О царе Василии Шуйском он говорит, что тот нарекся царем «без воли всеа земля», «без воля всех градов воцарился»; в других случаях он называет его «самоизбранным» и «землею всею не утверженым» [872] . Из этих выражений можно заключить, что, по мнению Тимофеева, для избрания царя необходимо не только участие, но и согласие всего народа. Это нельзя понимать в том смысле, что царь может получить власть только от народа, что законным может быть признан только тот царь, которого избрал народ. Для такого толкования его мысли Тимофеев не дает решительно никаких оснований. Его мысль скромнее: если для замещения престола применяется избирательный порядок, то в выборах должна непременно выразиться воля всей земли. Ничего похожего на теорию народовластия ни у Тимофеева, ни у авторов других повестей найти нельзя. У них нет ни идеи договора, как основания царской власти, ни даже идеи ограничения царя Боярской думой или Земским собором. Скорее-наоборот. У того же Тимофеева есть нечто вроде теории, имеющей целью объяснить, почему народ принимает в России слабое участие в управлении государством. «Мужественные крепости не бе в нас отдавна», – говорит он; не хватает смелости составить какое-нибудь собрание, чтобы воспрепятствовать «чрез законы бываемым повелениям». В нас, как выражается Тимофеев, вселился недуг «несогласного разгласия», мы «любовным союзом растояхомся, к себе кождо нас хрепты обращахомся, овии к востоку зрят, овии же к западу». Эту народную черту успели подметить «новообладатели наша» – Борис и Расстрига и обратили ее на свою пользу [873] . Таким образом, в основу политических взглядов Тимофеева легли некоторые психологические соображения.
Во всех повестях более или менее определенно проводится старое учение о богоустановленности царской власти. Тимофеев, например, говорит, что царь «богопоставлен нам во всей жизни во утвержение и управление обще наше». Царь, по его мнению, «аще и человек по естеству, властию достоинства привлечен есть Богу», так как на земле никого нет выше его [874] . Но обстоятельства поставили перед писателями такие вопросы, которых не знали прежние книжники, и на которые нельзя ответить одним только утверждением, что царская власть установлена Богом. Царь получает власть от Бога, но всякий ли царь? Можно ли сказать, например, что Расстрига получил свою власть от Бога? Царь, получивший власть по избранию народа, есть ли царь от Бога? Прежняя политическая теория учила, что царь ответственен только перед Богом; свержение Лжедимитрия и Шуйского выдвинуло вопрос: законно ли это свержение, и как примирить его с ответственностью царя только перед Богом? Чтобы ответить на эти вопросы пришлось, очевидно, вдуматься в старые учения и выяснить себе их настоящий смысл.
Тимофеев вовсе не считает самозванца царем. «Ему, – говорит он, – повинушася вси, идолу сущу, яко царю , поклонишася». Все видели в Лжедимитрии скорее антихриста, «недостойна на престоле суща, неже царя» [875] . Он вообще различает настоящих и ненастоящих царей; к последним он относит не одного Расстригу. Первые – это «самодержавные, истипейшие и природные цари наши», или просто «истиннии наши цари», под которыми Тимофеев разумеет царей из дома Рюрика. Противоположность этим составляют «несущии» цари, к которым относятся Борис, Лжедимитрий и Шуйский. Шуйского называет Тимофеев иначе «мнимым» царем, так как он «Росийские мняшеся яко содержа скифетры» , а на самом деле у него не было власти [876] . О Борисе Тимофеев говорит, что он « самохотящ нам поставитися», что он, «вылгав, приобрет си царство», «не о Бозе, но льстивне стену прелез»; в одном месте он прямо дает понять, что не считает Бориса царем от Бога: «избранный Богом тщетно суетных словами не услажашася, яко же он, истинные бо славы от единого же Бога ожидая… Той же, иже о нем слово зде , не внять си во ум тогда» и т. д. Так же относится он и к Шуйскому. И тот «самохотно восхищением наскочивше бестудне… на царство, мню, – говорит Тимофеев, – Яве, яко без Божия промысла »; он «самоизвольне» сел на престол, т. е. «без Божия его избрания же и благоволения» [877] . Такое же указание на собственную волю, как на мнимое основание царской власти, встречается и в характеристике первого самозванца; по словам Тимофеева, он был не только лжецарь, но и « самоцарь » [878] . Все трое относятся к числу царей, «чрез подобство наскакающих на царство» [879] . Но Лжедимитрий, как и прежние цари, был венчан и помазан на царство; не сглаживает ли этот обряд, в котором венчаемый подвергается непосредственному действию благодати Божией, все различия в способах получения престола? Не стал ли самозванец после венчания царем от Бога со всеми вытекающими для него отсюда преимуществами? Тимофеев и с этим затруднением справляется легко. Он убежден, что в этом случае от обряда осталась одна только видимость: Лжедимитрий «еретическими наступив ногами царствопомазание… невидимо мажущим и венчающим его к своей воле бесом, благодати не сущи». Таким образом, хотя обряд и был совершен, на лжецаре не было благодати, и не от Бога был он венчан на царство. Совершенно подобно этому понимает дело и князь С. И. Шаховской. По поводу самозванца, а может быть, имея в виду и царя Бориса, он говорит в своей Повести: «Иже неправедно восхитивыи власть без вести погибоша, якоже всем разумно суть. От сего же можем навыкнути, яко и диавол на высоту вознести может человека, но обаче до конца даемые им власти не соблюдает» [880] . Итак, есть цари от Бога и цари не от Бога; эти добились царства своей волей, прибегая к обману и лести; они получили власть не от Бога, а от диавола.
Ознакомительная версия.
