Иным был выбор Каландаришвили, который в 1921 г. вступил в компартию. Его биограф И. Подшивалов ставит в связи с этим финалом сибирского Дедушки более общую проблему: «Имя Нестора Каландаришвили среди сибирских партизан гремело также, как имя Нестора Махно среди украинских повстанцев. Оба принадлежали к одному политическому направлению — анархо–коммунизму, оба участвовали в революции 1905 г., оба сидели в тюрьмах, и оба даже получили от большевиков орден Красного Знамени. Но, несмотря на сходство биографий, жизненный путь двух этих людей завершился по–разному. Украинский крестьянин Махно из последних сил бился с большевиками, ушел за кордон и умер, оклеветанный в глазах своего народа, в Париже, а грузинский дворянин Каландаришвили был убит, подавляя восстание якутов и эвенков, после чего канонизирован. Махно лежит на кладбище Пьер–Лашез возле Стены Коммунаров, Каландаришвили похоронен в Иркутске на горе Коммунаров. Разные оказались Коммунары…
О подвигах Нестора Каландаришвили написано предостаточно. Нас же интересуют причины перерождения любимого крестьянами и рабочими партизанского командира в верного слугу большевистского режима. Ведь он не был одинок в своем выборе. Тем же закончил свой путь «последний гайдук» Бесарабии Григорий Котовский… И любимец черноморских матросов анархист Борис Мокроусов, через четверть века получивший звание Героя Советского Союза…, матрос–балтиец Павел Дыбенко залил кровью родной Кронштадт, восставший против большевиков в 1921–ом г. Все остальные народные вожаки, народом выдвинутые, а не Москвой назначенные, в конце концов пали жертвами троцкистско–ленинской «борьбы с партизанщиной».
И. Подшивалов считает, что «главная причина падения Каландаришвили заключается, на наш взгляд, в том, что сибирский Дедушка никогда не был по–настоящему идейным анархистом. Кондотьер революции, он примыкал к тем, кто «забирал круче», не вдумываясь, чем это может закончиться»[698]. Стоило Каландаришвили получить почет и ответственные посты у большевиков, встретиться с Лениным (как не вспомнить встречу Ленина и Махно), и он окончательно перешел в стан большевизма.
При всей справедливости слов И. Подшивалова, такое объяснение не достаточно. Во–первых, разделение героев гражданской войны на тех, кого «приручили», и кто «пал жертвой», в большинстве случаев не связаны с анархической идейностью. Большинство «народом выдвинутых» советских командиров все же приняли власть компартии как наиболее понятную их неискушенному в теории солдатскому мышлению. Даже такой классический красный генерал, как Буденный, был «народом выдвинутым», а Москвой только утвержденным – и не без проблем. Но он в конце концов он принял коммунистический централизм. В то же время среди жертв «борьбы с партизанщиной» были далеко не только «по–настоящему идейные анархисты», но и «беспартийные большевики», в какой–то степени «кондотьеры революции». Большевики тоже учились, и приручать «кондотьеров», но и, если обстановка позволяет, превентивно расправляться с колеблющимися. А ведь ни Миронов, ни Думенко идейными анархистами не были. В этом смысле судьба Каландарищвили тоже не была гарантирована – не срази его пуля повстанца, он после очередного конфликта с каким–нибудь чиновником мог оказаться и в ОГПУ.
С другой стороны, вполне идейные анархо–коммунисты могли прийти к большевизму, как, например, Я. Новомирский. Ярким примером такой эволюции станет также идейный учитель Махно П. Аршинов.
Таким образом, логика революции делила людей на своих и чужих вне прямой зависимости от их приверженности анархо–коммунизму. Человек мог встать на пути государства, почувствовав, что оно душит «его» революцию, а мог прийти к большевизму, исходя из логики своей идеологии.
Как раз анархо–коммунизм открывал перед человеком две дороги – к антиавторитарному социализму либо к коммунизму. А вот к белым — ни–ни. Каким бы ни был Каландаришвили «кондотьером», а Махно – готовым вступать в союзы, но они не могли даже тактически подчиняться белым. И это – их принцип, через который они не переступали.
Практика революции показала анархистам, что сразу достичь анархии и коммунизма не получается. Значит, нужно либо выбирать что–то одно (отсюда – выбор части анархистов и левых эсеров в пользу коммунизма), либо бороться за более скромные цели, «переходное» общество – синдикализм, самоуправленческий социализм.
До анархии – долгий путь. Да и до коммунизма оказалось не ближе.
Один из ведущих анархистских идеологов Яков Новомирский, которого трудно обвинить в том, что он не был идейным анархистом, вступил в РКП(б) в 1920 г. Он так объяснял свой шаг: «Р.К.П. не состоит из одних ангелов и гениев. Она делала ошибки, и очень досадные. Но, во–первых, она своих ошибок не скрывает и никого не уверяет в своей непогрешимости. И, во–вторых, ее ошибки были полезнее революции, чем безгрешная декларация анархистов, которая привела к такому прелестному бутону (вероятно, имелся в виду букет – А.Ш.), как Махно, грабеж советской казны и взрыв в Леонтьевском переулке. Р.К.П спасла революцию от Колчака, Деникина и Юденича»[699]. Как мы видели, РКП разбила белых не в одиночестве, а во многом благодаря тому же Махно. Взрыв в Леонтьевском, при всей его бессмысленности, уступает по количеству жертв, скажем, разгрому анархистов в апреле 1918 г. Сторонам было, что поставить в вину друг другу, и понятно, что коммунист Новомирский обязан предъявить своим бывшим товарищам по анархистскому движению компромат на них, тем более, что его статья публиковалась в «Правде». Но он не ограничивается этим, и дальнейшие его разъяснения гораздо ближе к сути дела. «Значит, анархизм — утопия, мираж или глупость? Нет, анархизм — мечта (и благородная мечта) о полном торжестве человеческой личности над косностью и тиранией среды, как физической, так и социальной. Анархизм — мечта о цельной, свободной и сильной человеческой личности. Это — не программа, а мечта»[700]. У коммунистов тоже есть своя мечта – это «программа–максимум», стратегическая цель коммунизма. Анархисты отличались тем, что у них не было общепринятой программы–минимум, собственно программы. Отсюда непонимание многими из них того, что большевистский путь к коммунизму – это – не путь к анархии, а скорее в обратном направлении. Но Новомирский смотрит на вещи еще глубже. В отличие от большинства коммунистов, и даже самого Ленина, Новомирский понимает, что РКП создает не коммунизм. «Для того, чтобы анархизм стал живым учением, движущим людей в их практической повседневной работе, а не в часы поэтического досуга, нужны некоторые предварительные условия, а именно: создание такого общества, в котором каждая личность могла бы свободно дышать, то есть организация общежития, способного обеспечить каждому сносное существование и сносный досуг. К такому обществу идет наша великая революция под руководством Российской Коммунистической партии»[701]. Это — не агитка. Это — почти критика РКП(б), которая ведет не к коммунизму, а к «сносному» обществу — по сути, социальному государству. Возникновение социального государства — предпосылка для развития личности и движения к анархии. Столкнувшись с практикой революции, значительная часть анархистов поняла, что социальный взрыв ведет не прямо к анархии, а к некоторому переходному обществу. Некоторые увидели такое общество уже в военном коммунизме, и им, подобно Каландаришвили, была прямая дорога в компартию. Другие, подобно Новомирскому и позднее Аршинову, лучше разбираясь в теории, хорошо видели недостатки коммунистического режима, но считали капитализм большим злом. Социальное государство, «сносное» общество все же ближе идеалу, как позиция, с которой можно двигаться дальше. И лишь анархо–синдикалисты Г. Максимов, А. Шапиро и их единомышленники стали разрабатывать идею некоммунистического, а собственно социалистического переходного периода, который вел бы от революции к анархическому идеалу по прямой, а не окольными путями коммунистического режима и капиталистического социального государства. Эта модель переходного периода очень близка к идеям прудонистов XIX в. и конструктивных социалистов 20–30–х гг., которые шли к тем же выводам не от анархо–коммунизма, а от народничества и марксизма. Практическое подтверждение их выводам даст революция в Испании.
* * *
После поражения анархизма в Российской революции, после гибели махновского движения многие его бывшие участники продолжали жить на востоке Украины. Анархистское движение было еще живо. При участии анархистов организовывались стачки–волынки. В 1924 г. Харьковская федерация анархистов, с которой сотрудничал начштаба Махно В. Белаш, планировала собрать подпольный съезд «Набата». Но в мае 1924 г. ОГПУ арестовало около 70 анархистов, лидеры организации отправились в ссылку. Учитывая, что Белаш вернулся из ссылки уже через полтора года и в дальнейшем сотрудничал с чекистами, Л. Яруцкий считает, что организацию провалил именно он[702]. Во всяком случае, после ссылки Белаш уже очевидно действовал под контролем «органов». Он ездит по местам боевой славы, беседует с бывшими участниками, собирает материал для истории, а попутно и для ОГПУ. Бывшие махновцы по–разному вписались в новую жизнь. Некоторые «рыбалят и пьют вино», некоторые, как люди активные, работают в низовых советских органах. Кто–то даже в партию вступил. Им, впрочем, власти не очень доверяют, притесняют, «вычищают». Это вызывало недовольство. Часть бывших махновцев сохранила анархистские взгляды. Одни создали коммуны (под видом обычных коммунистических), другие готовятся к будущим боям. Бывший комполка, а ныне член сельсовета Новоспасовки Павел Гончаренко доказывал, что Советский Союз потерпит поражение в грядущей войне, после чего нужно будет снова партизанить против интервентов и коммунистов. Под Мариуполем Белаш «нащупал» организацию махновцев во главе с Будановым, которая вела осторожную пропаганду против властей, обсуждала возможности борьбы против коммунистического режима. В 1927 г. организация была разгромлена ОГПУ, ее лидеры Буданов и Белочуб расстреляны. Впрочем, неизвестно, сыграла ли информация Белаша решающую роль в этом разгроме – он признает, что ему не удалось встретиться с Будановым, и наличие организации «выяснилось» позднее.
