* * *
Когда Ева была еще ребенком, а Ирен, юная ассистентка мадам Кюри, жила и работала с матерью, разговор вокруг круглого обеденного стола часто сводился к научному диалогу между ученой матерью и старшей дочерью. Технические формулы лезли в уши Евы, которая толковала их по-своему. Так, например, девочка с удовольствием слушала, как ее мать и старшая сестра употребляли в разговоре некоторые алгебраические формулы: бэбэ прим (Bb^1) и бэбэ квадрат (Bb^2). Ева думала, что все эти бэбэ, должно быть, прелестны. Но почему они "прим" и почему "квадрат"? У кого какие преимущества?
В одно прекрасное утро 1926 года Ирен спокойно объявляет родным о своей помолвке с Фредериком Жолио, самым блестящим и самым кипучим из сотрудников Института радия. Весь уклад жизни в доме нарушился. В квартире, населенной лишь женщинами, вдруг объявился мужчина, молодой человек вторгся туда, куда вообще не проникал никто, кроме Андре Дебьерна, Мориса Кюри, Перренов, Борелей и Моренов. Молодожены жили сначала на набережной Бетюн, а затем сняли себе отдельную квартиру.
Мари, хотя и была довольна счастьем дочери, все же огорчилась нарушением привычной жизни со своей постоянной сотрудницей в работе и плохо скрывала тайное смятение.
Но затем благодаря ежедневной близости она лучше узнала Фредерика Жолио - своего ученика, ставшего зятем; лучше оценила исключительные достоинства этого красивого молодого человека - говорливого, преисполненного энергии, и тогда убедилась, что все к лучшему. Два ассистента вместо одного больше могли помочь ей в ее заботах, в обсуждении текущих работ, в осуществлении ее проектов, а вскоре они стали делать свои предложения и вносить новые идеи. Чета Жолио усвоила привычку четыре раза в неделю приходить завтракать к мадам Кюри.
И снова вокруг круглого стола заговорили о "бэбэ квадрат" и "бэбэ прим".
* * *
- Мэ, ты поедешь в лабораторию?
Серые глаза, с недавнего времени прикрытые очками в черепаховой оправе, а сейчас разоруженные, ласково остановились на Еве:
- Да, сейчас. Но раньше побываю в Медицинской академии. Впрочем, заседание академии только в три часа, и, думаю, у меня еще будет время... Да, я проеду на цветочный рынок и, может быть, заеду на минуту в Люксембургский сад.
Троекратный гудок "форда" у подъезда. Через несколько минут Мари уже прохаживается между рядами горшков с цветами и ящиками с перегнойной землей, выбирает цветы для посадки в саду лаборатории и, завернув их в газетную бумагу, осторожно кладет на сиденье в автомобиле.
Она знакома с садовниками и садоводами, но почти никогда не бывает в цветочных магазинах. Не знаю, по какому инстинкту или же по привычке к бедности она дичится очень дорогих цветов. Очаровательные друзья мадам Кюри - Жан Перрен, Морис Кюри - часто врываются к ней с большими букетами в руках. И совершенно так же, как если бы она смотрела на какие-нибудь драгоценности, она удивленно, немного робко смотрит на большие махровые гвоздики и прекрасные розы.
Половина третьего. Мари выходит из машины у ограды Люксембургского дворца и спешит на свидание у "левого льва". Среди сотен детей, играющих в саду, бывает маленькая девочка, которая, завидев Мари, бежит к ней во всю прыть своих малюсеньких ножек: Элен Жолио, дочь Ирен. По виду мадам Кюри бабушка сдержанная, не склонная к нежностям. Но она тратит много времени на всякие обходные маневры, чтобы поговорить несколько минут с малюткой, одетой в ярко-красное платьице и спрашивающей деспотическим тоном: "Мэ, ты куда идешь? Мэ, почему ты не остаешься со мной?"
Часы на сенате показывают без десяти минут три. Надо расставаться с Элен и ее пирожками из песка. В строгом зале заседаний на улице Бонапарта Мари садится на свое обычное место рядом со своим старым другом, доктором Ру. Она единственная женщина среди шестидесяти своих почтенных коллег, участвующая вместе с ними в работе Медицинской академии.
* * *
- Ах! Как я устала! - говорит почти каждый вечер Мари Кюри с бледным лицом, осунувшимся и постаревшим от утомления.
Ее задерживают в лаборатории до половины восьмого, иногда и до восьми. Автомобиль довез ее до дома, и три этажа показались ей труднее, чем обычно. Она надевает ночные туфли, накидывает на плечи курточку из черного ратина. Бесцельно бродит по дому, еще более безмолвному в конце дня, и ждет, когда горничная доложит, что обед подан.
Напрасный труд, если бы дочь стала говорить ей: "Ты слишком много работаешь. Женщина в шестьдесят пять лет не может, не должна работать, как ты, по двенадцать или четырнадцать часов в день". Ева отлично знает, что мадам Кюри не способна работать меньше, что такой довод был бы для нее страшным признаком одряхления. В этих условиях все пожелания дочери могли сводится только к одному - чтобы у матери хватило подольше сил работать по четырнадцать часов в день.
С тех пор как Ирен перестала жить на набережной Бетюн, мадам Кюри и Ева обедают вдвоем. Множество обстоятельств протекшего рабочего дня занимают ум Мари, и она не может удержаться, чтобы не обсуждать их вслух. Так, от вечера к вечеру, из ее не связанных между собой замечаний вырисовывается таинственная, волнующая картина напряженной деятельности лаборатории, которой Мари предана и душой и телом. Хотя Ева никогда и не увидит всех этих приборов, но они становятся для нее чем-то дружественным, близким, как и сотрудники лаборатории, о которых Мари говорит тепло, почти нежно, с большим упором на притяжательные местоимения:
- Я очень довольна "моим" молодым Грегуаром. Я знала, что он очень даровит... (Кончив суп.) Представь себе, что сегодня я застала "моего" китайца в физическом кабинете. Мы говорили по-английски, и наш разговор продолжался бесконечно. В Китае неприлично противоречить, и, когда я высказываю гипотезу, в неточности которой он перед этим убедился, он все-таки любезно поддакивает мне. А я должна сама догадываться, что у него есть возражения. Перед моими учениками с Дальнего Востока мне приходится стыдиться своих плохих манер. Они более цивилизованные, чем мы! (Приступая к компоту.) Ах, Евочка, надо бы пригласить к нам на вечер "моего" поляка нынешнего года. Боюсь, как бы он не пропал в Париже.
В такой Вавилонской башне, как Институт радия, различные национальности сменяются одна другой. Но среди них всегда есть хоть один поляк. Если мадам Кюри не может дать университетскую стипендию своему соотечественнику, так как есть более способный кандидат, она за свой счет оплачивает занятия молодого человека, приехавшего из Варшавы, но он никогда не узнает об этом.
Мари сразу прерывает овладевающие ею мысли. Наклонившись к дочери, она говорит другим голосом:
- Теперь, дорогая, расскажи мне что-нибудь. Какие новости в мире?
С ней можно говорить обо всем, в особенности о вещах по-детски наивных. Рассказ восторженной Евы о достижении ею средней скорости в семьдесят километров на автомобиле находит в Мари понятливую слушательницу. Сама мадам Кюри, хотя и осторожная, но страстная автомобилистка, с волнением следит за спортивными возможностями своего "форда". Анекдоты о ее внучке Элен, какое-нибудь детское ее словцо вызывают у Мари нежданно молодой смех до слез.
Она умеет говорить и о политике без резкости. "Ах, этот оптимистический либерализм!" Когда французы хвалят преимущество диктатуры, она мягко говорит им: "Я жила под политическим гнетом. Вы - нет. Вы не понимаете вашего собственного счастья жить в свободной стране..." Сторонники революционного насилия встречают у нее отпор: "Вам никогда не убедить меня, что было бы полезно отправить Лавуазье на гильотину!.."
У Мари не было времени стать настоящей воспитательницей своих дочерей. Но благодаря ей Ирен и Ева каждодневно пользуются одним несравненным благом: счастьем жить совместно с исключительным человеком - исключительным не только по таланту, но и по своей гуманности, по своему внутреннему отрицанию всякой пошлости, всякой мелочности. Мадам Кюри избегает даже такого проявления тщеславия, какое было бы вполне простительно: ставить себя в пример другим женщинам. "Нет необходимости вести такую противоестественную жизнь, какую вела я, - говорит она своим чересчур воинственным поклонницам. - Я отдала много времени науке, потому что у меня было к ней стремление, потому что я любила научное исследование... Все, чего я желаю женщинам и молодым девушкам, это простой семейной жизни и работы, какая их интересует".
* * *
Вечерами во время тихих обедов случается, что Мари и Ева заводят разговор о любви. Эта женщина, пострадавшая так трагически, так несправедливо, не питает большого уважения к страсти. Она охотно присоединилась бы к словам одного крупного писателя: "Любовь - чувство не почтенное".
Я думаю, - пишет она Еве, - что нравственную силу мы должны черпать в идеализме, который, не развивая самомнения, внушает нам высокие стремления и мечты; я также думаю, что обманчиво ставить весь интерес к жизни в зависимость от таких бурных чувств, как любовь.
