он уже говорил с королем, чтобы тот все-таки не уничтожал возможности мирных переговоров и испросил у него позволение придти его послам в известное место, какое угодно будет назначить Московскому царю, и вести речь с послами короля о мире. Получив это письмо, Московский царь немедленно отпустил гонца вместе со своим курьером и письмом к Поссевину. Местом совещаний он выбрал Запольское село в 90 милях от Пскова, тоже служившее для выдачи подорожных, и требовал для своих послов охранной грамоты [147]. Грамота была послана и место принято.
Между тем войско, находившееся при Пскове, терпело величайшие невзгоды как от зимы, так и от продолжительной осады. Вследствие этого, когда и войско волонтеров стало открыто требовать отпуска, и повсюду стали толковать о мирных условиях, нашлись такие, которые полагали, что лучше уступить что нибудь из Ливонии Московскому царю, нежели дальше длить осаду, причиняющую войску такие бедствия. Они даже тайно убеждали Поссевина, чтобы он старался склонить к этому короля от имени папы и для того, чтобы удобнее это сделать, полагали, что нужно позвать его, когда сенат станет толковать об условиях, и чтобы он в присутствии сената высказал свое мнение. Среди простых солдат распространялись слухи, будто король хочет разделить [225] всю Ливонию, как только присоединит ее, между Венграми, или сыновьями своих братьев. Вследствие такого говора даже и войско, состоявшее на жалованье, стало волноваться; для чего оно сражается с опасностью жизни ради чужих выгод за провинцию, от которой не достанется ни ему самому, ни государству никакой пользы; неужели только для того, чтобы другие обогатились, оно подвергает опасности свою жизнь и проливает кровь? Король действовал против всего этого с величайшею твердостью и решительностью; в особенности он убеждал волонтеров не губить своим уходом надежды на почти уже верную победу или почетный мир [148] . Кроме короля и Замойский со всем жаром ревностно хлопотал об этом; он публично высказал, что решится на все, прежде чем уйдти без успеха, или без такого мира, какой обещал сословиям король и он сам от имени короля на предшествовавшем сейме; и, хотя бы это казалось в высшей степени необходимым, он все-таки будет упорствовать в своем мнении, пока по созвании сейма не получит новых приказаний от сословий; что касается до того, чтобы позвать в сенат Поссевина, то он утверждал, что это противно обычаю предков. Он знает, что Поссевин человек умный и сериозный и никак не станет излишне усердствовать в пользу чужого государства, однако он боится, что Антоний вследствие просьб и желаний других, или же по своему человеколюбию и миролюбию, будет склонен к такому мнению, что и сам вместе с другими будет советовать уступить часть Ливонии Московскому царю. Тем не менее он потом извинялся пред Поссевином за такое свое мнение, приводя ту причину, будто он полагал тогда, что Антоний сам не захочет своим примером уничтожить особую свою привилегию, так как по основным законам государства послы всех [226] других государей получают аудиенцию публично, и с одними только послами папы, величайшего первосвященника, короли могут говорить наедине. Когда созван был затем совет по поводу этого, то вообще предлагалось два способа для того, чтобы остаться: или вести осаду из лагеря и окопов, как то было и до сих пор, или, построив маленькие крепости и разместив по ним солдат, стеснить город продолжительным голодом и недостатком съестных припасов. То и другое средство все почти отвергли, как вследствие тягостей зимы, так и вследствие того, что почва уже замерзла, и солдатам нельзя было ни находиться под палатками, ни делать какие либо работы. Литовцы же, устроивши частным образом между собою совет, представили королю записку, в которой, отвергнув с своей стороны всякий план, чтобы здесь оставаться, просили держать войско в Московской земле, чтобы тем избежать тех бедствий от зимних квартир, которые они терпели у себя дома постоянно в прежние годы. В то же время они назначили срок королю и говорили, что если в продолжение его не будет заключен мир, то ни под каким видом они не согласны будут долее оставаться. Все это не могло быть скрыто от неприятеля, так как вследствие полного своеволия волонтеров, не слушавших никакой власти, ежедневно несколько человек из военной прислуги и подобного рода людей попадались неприятелям. В эти же дни перешел на сторону Москвитян какой-то Жаба, и принес им копию с того решения, о коем было сказано выше. Среди таких обстоятельств особенную ненависть возбуждал Замойский; про него говорили, что он один виновник такого положения, что этот человек, с детства предавшийся изучению наук и долго вращавшийся в итальянских школах, погубит все войско своими советами и упорством, оставит наместника с войском в неприятельской земле, а сам в стороне от страха и опасностей вернется в Польшу, под [227] предлогом исполнения своей канцлерской должности на сейме. Король же уже назначил съезды дворян; на них дворяне поставлены были через королевские грамоты в известность, в каком положении находится дело, чтобы не быть вынужденным или отвести войско назад, или уехать самому от осады ради собрания сейма; король убеждал панов утвердить на тех собраниях новые налоги и все другое, необходимое для приведения войны к концу. Тем не менее, если дело не удастся, он на всякий случай при этом послал и грамоты, призывающие на сейм. Ненависть к Замойскому увеличивалась еще вследствие его сильного старания соблюдать военную дисциплину, к чему он был наклонен с того времени, когда стал держать своих солдат, и всего более это старание проявилась у него против тех, которые отличались знатностью: так как, говорил он, их положение высоко, то и проступки их важнее и наказание за их проступки должно быть сильнее, чтобы устрашить других. На него роптали, что он уже приказал не только весьма тяжко наказывать женщин, пробиравшихся в лагерь, и некоторых даже предал смертной казни, но даже держал в оковах королевского придворного, провинившегося в чем-то против военных законов, и не хотел простить его, не смотря на просьбы всего войска; негодовали и на то, что некоторых знатных юношей, слишком вольно живших в лагере, он, привязав публично к столбу, выставил на позор; повесил одного подхорунжего (наместника хорунжего), а некоторых шляхтичей за несоблюдение чистоты в лагере избил палками. Вследствие этого против Замойского даже сочинялись пасквили и распространялись по лагерю; в этих пасквилях ему ставили в упрек его схоластическую ученость. Однако эти пасквили совсем не смущали Замойского. После того как раз была открыта дверь
