В Манеже царь почти час смотрел на развод караулов одного из гвардейских полков. Без десяти два он заехал к кузине в Михайловский дворец, пробыл там двадцать минут и в начале третьего вышел и сел в карету. Лошади вынеслись на Инженерную и карета и сани сопровождения обогнали возвращавшийся из Манежа Восьмой флотский экипаж. Перовская достала из муфты белый платок, приблизилась к ограде канала и поднесла его к лицу. Белое на фоне летящего снега увидел стоявший первым Рысаков, за ним Гриневицкий. Время вдруг сжалось, часы сложились в минуты, минуты вогнались в секунды, и мгновения остановились.
Карета на повороте замедлилась и выехала на набережную. Все прохожие и любопытные на Екатерининском канале остановились и сняли шапки. Кучер стегнул орловских рысаков и в этот момент Николай Рысаков швырнул бомбу им под копыта. Две долгих, долгих секунды он смотрел, как мимо проносятся кони и карета и ничего, ничего не взрывается. Вдруг ожидающе-неожиданно ахнуло, но уже почти сзади кареты, и в грохоте исчезла вдребезги разнесенная ее задняя стенка.
Оглушенные лошади тащили подбитую карету еще несколько метров, контуженный кучер заваливался на сидевшего рядом конвойного казака, а нетронутый своей бомбой Рысаков с криком «Держи, лови его» бежал почему-то к Перовской, к Невскому проспекту. Из остановившихся рядом саней охраны к нему кинулись Кох и Кулебякин, и рабочий, скалывавший с тротуара лед, швырнул Рысакову под ноги лом. Метальщик упал, почти успел подняться, но его за ноги схватил догнавший городовой, и тут же навалились Кох и Кулебякин. Со всех сторон бежали к взорванной карете полицейские, охранники, моряки экипажа, полковник Дворжицкий открывал дверцу кареты, из которой уже вылезал оглушенный император. Его сильно шатало. Дым и поднятый снег над местом взрыва, наконец, рассеялись. Дворжицкий просил Александра II тут же пересесть в сани, сказал, что бомбист схвачен, и царь ответил, что сначала хочет посмотреть на злоумышленника. Рядом лежали побитые осколками конвойный казак и мальчик-посыльный. Царя почти подвели к поднятому на ноги шатающемуся и тоже оглушенному Рысакову. Все кричали, спрашивали, что с государем, и Александр II ответил, что слава Богу, он уцелел, но вот, раненые... Рысаков резко произнес: «Еще слава ли Богу?» Император замедленно спросил его, кто он, и Рысаков ответил, что мещанин Глазов. «Хорош!», проговорил царь и Дворжицкий, Кох и Кулебякин стали уговаривать его в набежавшей сумятице скорее уехать. Александр пошел к саням, но прежде захотел посмотреть место взрыва. У ограды канала, прямо напротив воронки шириной и глубиной почти метр, мертво стоял кто-то в студенческой шинели, без шапки, держа в скрещенных руках какой-то узелок, перевязанный красивой тесьмой. Он оторвался от решетки, как-то боком среди охранников прошел три метра к царю и поднял вверх руки со свертком. Игнатия Гриневицкого и Александра II разделяла только воронка, и метальщик грохнул вторую бомбу между собой и царем. Долго-долго раздавался взрыв и заволакивал все вокруг дымом, снегом и грязной землей, на которой внизу лежали раненые. От поворота кареты с Инженерной улицы на Екатерининский канал прошло ровно пять минут.
Император с раздробленными ногами откуда-то с низу прохрипел «Помоги» полковнику Дворжицкому. Его с трудом переложили на чью-то шинель и перенесли в сани. Александр II тихо произнес «Домой, в Зимний», и сани рванули. Из ног обильно лилась кровь, но их никто не догадался перетянуть, как и послать за докторами, чтобы бежали сразу в Зимний. Варвар народовольцев бешено повез монарха к его самодержавной резиденции. То, что осталось от Гриневицкого, повезли в военный госпиталь в сопровождении множества жандармов.
Перовская к месту взрыва не подходила. Она прошла на Невский и по проспекту пошла в сторону Николаевского вокзала. Недалеко от Аничкова дворца навстречу ей пронеслась карета наследника, летевшая в Зимний дворец. За Аничковым она перешла по мосту Фонтанку и на Владимирском проспекте в маленькой кофейне «Капернаум» встретилась с членами своего наблюдательного отряда: «Кажется, удачно. Если не убит, то тяжело ранен. Бросили бомбы, сперва Коля, потом Котик. Николай арестован, Котик, кажется, убит». Выжившие народовольцы вспоминали, что она совершенно не волновалась, была серьезна, сосредоточена и грустна. Потом из кофейни она пошла на Вознесенский проспект, где собирался весь Исполнительный Комитет. На улицах было заметно волнение, но никто еще точно ничего не знал.
Около трех часов дня Александра II на шинели внесли на третий этаж Зимнего дворца. Его переложили на кровать, и доктор Боткин в половине четвертого дня 1 марта 1881 года зафиксировал императорскую смерть. Через неделю царя похоронили в Петропавловской крепости. На месте взрыва погибли лейб-казак, мальчик-посыльный и мещанка, тяжело и легко были ранены полицейские, казаки, случайные прохожие. Один из дядей императора сказал, что 1 марта 1881 года идиллистическая Россия с царем-батюшкой и его верноподданным народом перестала существовать. Департамент полиции доносил министру, что после приказа вывешивать государственные флаги, некоторые дворники спрашивали: «Неужели опять промахнулись?» Когда из-под умиравшего из-за потери крови императора забрали шинель, кровь чуть не потоком вылилась на паркет. Приближенные макали в нее носовые платки, а вельможи возмущенно говорили, что подобного в России еще никогда не было. Им напомнили об убийствах Петра III и Павла I, и спросившие получили ответ: «Во дворце душить можно, но на улице взрывать нельзя!»
Последний сон Софьи Львовны
Михайлов, Квятковский и Баранников удивленно переглянулись. По Солянке прямо на них шел огромный городовой, держа над головой на почти вытянутых руках грубо сколоченный стол, к которому цепью была прикована захватанная амбарная книга. Полицейский старался ее придерживать правой рукой, прижимая к ножке стола большим пальцем, но у него получалось плохо. По ногам, закрытым длинной шинелью, при ходьбе колотила шашка, в просторечии называемая селедкой. Картина морозного московского хмурого утра была настолько яркой, и непривычной, что Михайлов, Квятковский и Баранников с трудом сдержали удивленный смех. Они расступились и пропустили пыхтевшего от натуги городового. Догнавшие их Желябов и Колодкевич объяснили господам дворянам, что они только что видели.
Городовые должны были ночью несколько раз обходить свои участки, блюдя покой москвичей, но никогда этого не делали, предпочитая отсиживаться в теплых будках, за что московский люд называл их будочниками. Новый обер-полицмейстер сразу сделал неожиданный ночной обход, увидел безобразие и принял, как ему казалось, действенные меры. Москва, как и другие города империи, была разделена на полицейские части и околотки и обер-полицмейстер приказал частным приставам и околоточным надзирателям еженощно проверять несение службы будочниками. Для этого городовым выдали амбарные книги, в которых их начальники должны были расписываться и ставить время и дату проверки. Полицейское начальство ночами предпочитало спать, несмотря на приказ обер-полицмейстера и поэтому скомандовало городовым при утренней смене носить книги к ним домой на подпись. Через месяц обер-полицмейстер опять повторил свой ночной обход, опять увидел безобразие и неисполнение и приказал приковать амбарные книги к будочным столам цепями. Городовые стали носить книги на подпись приставам и надзирателям вместе со столами, обер-полицмейстер махнул рукой и, конечно, никого не наказал за невыполнение собственного приказа. Москвичи сначала смеялись, но быстро привыкли к очередному самодержавному идиотизму. Не он первый и не он последний. Дело житейское. Подобная рутина усыпляет сознание и опускает руки у благомыслящих людей и они падают на дно болота, где привольно могут жить только амфибии. Мертвые кости засеивали и засеивали сонное царство имперской жизни. Ликующие избранники жизни выдергивали из этого царства недовольных, мешавших остальным подданным спать вечным сном.
Грохот университетских волнений, шумный молодежный поход в народ, выстрел в обнаглевшего сатрапа монархии Веры Засулич и ее оправдание судом, попытка ее незаконного задержания после освобождения, демонстрация у Казанского собора и покушения появившихся революционеров на столпов самодержавия начали будить спящих и, как петушиный крик на рассветной заре показались многим разбуженным радостным утром новой жизни. Последовавшие тут же крутые меры воздействия, сумасшедшее по своей длительности и жесткости предварительное заключение, свирепые приговоры и казни, коллективные ссылки на каторгу почти навсегда, организация для выспавшихся ужасных карийской каторги, Якутского и Калымского поселения, внесудебные административные высылки скопом всех инакомыслящих в гиблые имперские места – все эти акты самодержавной монархии возмутили общество до глубины души во всех городах империи. Множество людей видели, что в бесконечной войне правды и кривды имперская правда почему-то всегда выбирала сильного и наглого мошенника. Проснувшаяся мысль и совесть не находили успокоения. Каждый день и каждый месяц и каждый год их разжигали яркие случаи сугубого имперского насилия и явного беззакония, которые волнами разносились во все углы и закоулки огромной страны. Подданных все больше и больше раздражала скандальная откровенность самодержавия, пытавшегося ужасом задушить появившуюся волю. Стоявшие во главе империи сеяли страх, но вызвали возмущение и появление революционных героев, в борьбе обретавших свои силу, смелость и право и пытавшихся остановить каннибальскую пляску правительства.
