Грохот университетских волнений, шумный молодежный поход в народ, выстрел в обнаглевшего сатрапа монархии Веры Засулич и ее оправдание судом, попытка ее незаконного задержания после освобождения, демонстрация у Казанского собора и покушения появившихся революционеров на столпов самодержавия начали будить спящих и, как петушиный крик на рассветной заре показались многим разбуженным радостным утром новой жизни. Последовавшие тут же крутые меры воздействия, сумасшедшее по своей длительности и жесткости предварительное заключение, свирепые приговоры и казни, коллективные ссылки на каторгу почти навсегда, организация для выспавшихся ужасных карийской каторги, Якутского и Калымского поселения, внесудебные административные высылки скопом всех инакомыслящих в гиблые имперские места – все эти акты самодержавной монархии возмутили общество до глубины души во всех городах империи. Множество людей видели, что в бесконечной войне правды и кривды имперская правда почему-то всегда выбирала сильного и наглого мошенника. Проснувшаяся мысль и совесть не находили успокоения. Каждый день и каждый месяц и каждый год их разжигали яркие случаи сугубого имперского насилия и явного беззакония, которые волнами разносились во все углы и закоулки огромной страны. Подданных все больше и больше раздражала скандальная откровенность самодержавия, пытавшегося ужасом задушить появившуюся волю. Стоявшие во главе империи сеяли страх, но вызвали возмущение и появление революционных героев, в борьбе обретавших свои силу, смелость и право и пытавшихся остановить каннибальскую пляску правительства.
В обществе активно обсуждалось, действительно ли герой – это дождь, который освежает землю испарениями, поднимающимися из той же земли, и может ли великая личность как искра взорвать не только порох, но и даже камень. Либералы империи говорили, что монархия давно окаменела и упорно пятится назад, планируя задним ходом добраться до нужного места, потому что земля круглая. О самодержавии говорили, как о заговоре собственников против неимущих, в империи появился термин «экспроприация экспроприаторов». Ранней холодной весной Александр Михайлов, Николай Колодкевич, Александр Квятковский, Андрей Желябов и Александр Баранников приехали из Петербурга в Москву за оружием для почти подготовленного имперского восстания и для освобождения отправляемого по этапу в Сибирь знаменитого революционера и героя Процесса 193-х Ипполита Мышкина.
Низкие, угольно-дымные тучи полностью затянули тяжелое московское небо. Дымили многочисленные трубы десятков фабрик и заводов, заливая смрадом все пространство над городом. Желто-гнилой снег никто не торопился убирать даже перед дворцом генерал-губернатора на почему-то всегда грязной Тверской. Снежные тропинки-дорожки, протоптанные многочисленными прохожими, заляпывали широкие лужи цвета мочи, смешивавшиеся с залежалыми грязными наплывами на земле. В модных пальто, котелках и шляпах, перчатках и ботинках три народовольца Александра, выглядевшие как богатые дворяне, сразу с Николаевского вокзала отправились в элегантный «Лейпциг» в центре древней столицы. Желябов и Колодкевич, старавшиеся походить на купцов средней руки, поехали в находившиеся недалеко от «Лейпцига» меблированные комнаты. За совсем мало дней пяти членам Исполнительного Комитета «Народной воли» необходимо было стать своими на подпольном рынке оружия и выяснить все о тюремных этапах, отправляемых в Сибирь. Для петербургских студенческих и рабочих дружин были необходимы три тысячи нарезных винтовок, пятьсот револьверов системы «Смит-и-Вессон», тысяча кинжалов и десятки тысяч патронов. В забитом полицией, жандармами и провокаторами Петербурге покупать или захватывать оружие было нельзя. Восстание должно было случиться неожиданно и закончиться мгновенно. Об этом ударе Исполнительного Комитета монархия узнает тогда, когда он ее поразит.
Московские народовольцы выяснили, что Мышкина держат в Бутырской тюрьме. Отправляемых уголовных и политических преступников секли плетьми на Болотной площади, чтобы не было сил бежать, а потом с Рогожской заставы в цепях и кандалах гнали по Владимирской дороге. Нужно было подкупить палача, чтобы не забивал Мышкина, и вместе с давно находившемся в Москве Степаном Халтуриным найти место для налета на этап сразу за городом. Нужно было подготовить пути отхода из Москвы. Поездами и дилижансами уезжать было нельзя, как и опасно было уходить в сторону Петербурга или на всегда горячий юг. Народовольцы решили уводить Мышкина на запад, и мимо Смоленска и Пскова выйти к столице. Михайлов и Квятковский изображали из себя богатых путешественников, собиравшихся на большую охоту в Австралию и Африку. Количество покупаемого оружия было очень большим, и хватило бы для всей полковой охоты, но черный рынок не очень интересовался целью покупки. Москве всегда были нужны деньги, деньги и деньги.
Мокрый снег бил в глаза. Извозчик в уделанном то ли армяке, то ли зипуне, в рваной шапке, ехал по ямам и ухабам так, что Квятковский дважды чуть не вывалился из саней, но был пойман силачом Баранниковым. Извозчик на козлах говорил, похохатывая, что были случаи, когда экипажи разваливались, и седоки ломали руки и ноги. Желябов и Колодкевич ехали следом, на Варварку, и уже примеряли петербургское восстание на Москву. «Народная воля» давно знала, что почти нигде, ни в одном городе империи не пользовались не то, что почетом, а даже элементарным уважением не только губернаторы, но и все меньшие начальники, как один надменные, высокомерные, необоснованно тщеславные, глупые, необъятные и кичливые как свиньи, малообразованные и малограмотные хамы и наглецы, уверенные в своей безнаказанности, одинаковые сверху до низу, плевавшие на закон и ответственные только перед самодержавием. Петербург, Москва и далее со всеми остановками от Архангельска и Смоленска до Оренбурга и Владивостока. Ну что же, посмотрим, действительно ли закон не обязателен для всех подданных, а только пугало для народа. Только то, что каждый из этих несусветных столпов самодержавия может и должен получить расплату за свои издевательства над людьми, сдерживало их от постоянного срывания с цепи. Губернаторам и градоначальникам со всей силы помогали чиновники всех сортов, заливавшие империю бесконечным чернильным дождем, почему-то всегда для них складывавшимся в слова «что хочу, то и ворочу».
Сразу же после приезда народовольцы встретились с Халтуриным и поехали на Рогожскую заставу, на которой жили почти одни староверы-раскольники. Чужих туда не пускали, и то, что тюремный этап формировался на заставе, было удачей. Михайлов полгода жил среди старообрядцев, проверяя, можно ли поднять эти сотни тысяч обиженных людей на революцию. Александр легко перевоплощался из холодного дворянина в барственного и властного князя, важного купца, аккуратного старовера и постоянно учил друзей по Исполнительному Комитету искусству перевоплощения. Желябов всегда говорил, что революционер не должен пройти мимо удачи и схватить ее в любых условиях. На Рогожской заставе народовольцы не привлекали лишнего и чужого внимания. Москва встречала революционеров погруженными в полумрак ободранными домами, кривыми мостовыми и тротуарами, которые очень хотели ими казаться, редкими фонарями с чадящим маслом, чудом не допитым с кашей всегда голодными пожарными, и жителями, которые брали извозчика, чтобы перебраться с одной стороны улицы, полностью залитой грязью, на другую.
Народовольцы не очень любили Москву. Третий Рим давно был ослеплен идеей собственного величия, забывая при этом чистить и освещать свои улицы. Деспотичное самовольство и наглость сопровождалось в нем полным невниманием и пренебрежением к человеку, развращенным раболепием перед самодержавием, бесчисленными слухами и сплетнями вкупе с необъятной погоней за наживой. Градоначальник мог постановить, чтобы мещане ели блины только на масленицу, и горожане покорно и безупречно подчинялись бессмысленному сановному идиотизму, вроде бы выражавшему закон, который не закон. Длинные волосы, борода и усы объявлялись нигилизмом и вольнодумством и запрещались для ношения всем, кроме мужиков, священников и старообрядцев. Бесконечный произвол постоянно усугублялся бессмысленным самодурством, который через силу терпели подданные. В Москве чуть ли не до середины XIX столетия городовые-будочники охраняли порядок с алебардами времен Ивана Ужасного, в очередной раз удивляя подданных властным тупоумием. Университет, библиотеки, Малый театр в древней столице возвышались как одинокие монументы культуре, находившейся в империи XIX века ни на каком месте. Вся империя знала, что Москва слезам не верит и бьёт с носка, и не дай бог попасть ей на зуб, этой небезопасной древней столице, где злодей на злодее сидит и на ходу рвут подошвы. Подданные хохотали, когда узнали, что из Кремля украли знаменитую пушку, и чуть не продали ее на металлолом. Хотели и знаменитый колокол украсть и продать, да не нашлось покупателей. Либералы говорили, что если бы московскому ворью понадобилось украсть и продать царя, у него бы все получилось. Народовольцы знали, что купят в этом вороватом городе оружия хоть на всех имперских революционеров.
