Восторженный и впечатлительный, доверчиво смотревший на жизнь Александр был сломлен. В его сознании постоянно присутствовала мысль о вине за гибель отца. Это чувство делало его скрытным и подозрительным и выражалось в желании перемены мест и уединения.
«Из человека жизнерадостного, убежденного в своем призвании реформатора-демократа он превращается в разочарованного меланхолика и даже в мизантропа, утратившего веру в человека…»
Н. Греч: «Он мог снести все – лишения, оскорбления, страдания, но мысль о том, что его могут подозревать в соучастии с убийцами отца, приводила его в исступление. И даже великий Наполеон пал жертвой оскорбления в нем этого чувства».
В марте 1804 года в Германии по его приказу был арестован герцог Энгиенский, потомок Бурбонов. Он был привезен в Париж и расстрелян. По этому поводу император Александр I выразил протест, особенно против нарушения нейтралитета Германии. В ответной ноте Наполеон допустил ужасную ошибку, стоившую ему не только трона, но и самой жизни. Он писал: «На моем месте русский император поступил бы точно так, если бы знал, что убийцы Павла I собирались для исполнения своего замысла на одном переходе от границ России, не поспешил ли бы он схватить их и сохранить жизнь, ему драгоценную?»
Эти слова стали причиной неизгладимой ненависти к Наполеону, которая руководила всеми делами и поступками Александра I. Он был добр, но злопамятен, не казнил, но преследовал, со всеми знаками благоволения и милости – «о нем говорили, что он употреблял кнут на вате». Скрытность и притворство внушены ему были образом жизни и Екатериной II.
Пронеслись великие события, наполнившие Европу громом побед и поражений. Закончилась гигантская битва народов, принесшая России неувядающую славу. С. П. Трубецкой: «…Имя императора Александра гремело во всем просвещенном мире, народы и государи, пораженные его великодушием, предавали судьбу свою его воле. Россия гордилась им и ожидала от него новой для себя судьбы. Он объявил манифестом благодарность свою войску и всем сословиям народа русского, вознесшего его на высочайшую степень славы; обещал, утвердив спокойствие всеобщим миром в Европе, заняться устройством внутреннего благоденствия вверенного провидением держав его пространного государства…»
Но надежды так и остались только надеждами. «Изобилие чувства и воображения при недостаточном развитии воли – все это соединилось в то настроение, в какое попал Александр с 1815 года и которое около того же времени получило название разочарования; проще говоря, это – нравственное уныние. Благодаря этому Александр охладел к задачам внутренней политики; русская жизнь, которой он не знал, стала ему казаться неподготовленной, а с 1815 года стало даже обнаруживаться чрезвычайно раздражительное скептическое отношение ко всему русскому».
В начале 1834 года Пушкин записал в дневник разговор со Сперанским: «Я говорил ему о прекрасном начале царствования Александра: „Вы и Аракчеев, вы стоите в дверях противоположных этого царствования, как Гении Зла и Блага“».
«Угрызения совести преследовали его, сделались исходным пунктом его позднейшей склонности к мистицизму», – писал Чарторыйский.
Баронесса Крюденер, страстная проповедница мистического суеверия, становится путеводной звездой императора. «Вот его путеводная вдохновительница, – писал А. В. Поджио, – она его помирила с самим собою, определила к новой службе и сблизила с Богом, избравшим его своим орудием, исполнителем верховной воли. Не ищите его бывшей высочайшей воли; нет, он смирился, преобразовался, обновился другою плотью и отказался от бывшего себя!»
В записках Александры Федоровны, жены Николая I, говорится, что в 1819 году Александр, обедая у брата, «высказал мнение о том, чтобы отказаться от лежащих на нем обязанностей и удалиться от мира».
Четыре года спустя будущий декабрист А. В. Розен имеет возможность близко наблюдать императора в Ораниенбауме. «Отпустив караул, – пишет он в „Записках“, – император долго, долго прохаживался по крыше дворца и часто останавливался, погруженный в размышления… Нередко по целым часам стоял он у окна, глядя все на одну и ту же точку в раздумье. 30 августа, в день своего ангела, он всегда щедро дарил храму Александро-Невской лавры; в последний же год он пудами подарил ладан и свечи».
Ежегодно служили заупокойную службу в память его отца императора Павла I. Еще в 1809 году Елизавета Алексеевна писала матери, что Александр начинал глубоко переживать при приближении этого события, погружаясь в мрачное состояние.
Декабрист А. М. Муравьев: «Последние годы своей жизни Александр стал добычей безотчетной меланхолии: болезнь, которую Бог иногда посылает земным владыкам, чтобы пригнести их скорбью, этим величественным уроком равенства».
Недостатка в шпионах и доносчиках не было – Александр I знал о существовании тайных обществ. 24 мая 1821 года, после более чем годового отсутствия, император появился в Петербурге, и командующий гвардейским корпусом генерал И. В. Васильчиков вручил ему записку «О тайных обществах в России», составленную тайным агентом М. К. Грибовским.
«По рассказам Иллариона Васильевича, записанным впоследствии не с его слов, а со слов его сына, было это весною 1821 года в Царскосельском дворце. Государь сидел за письменным столом, Васильчиков сидел напротив. Государь долго оставался задумчив и безмолвен. Потом он сказал, разумеется по-французски: „Дорогой Васильчиков! Ты, который служишь мне с самого начала моего царствования, ты знаешь, что я разделял и поощрял все эти мечты, эти заблуждения… Не мне свирепствовать, ибо я сам заронил эти семена“. В том, что император положил записку в дальний ящик, усматривали безволие, апатию, нерешительность, страх и даже некоторое умопомрачение».
И доклад Бенкендорфа, представленный императору в том же году со списком заговорщиков и с предложением начать следствие, остался «без пометки». Капитан Вятского полка Майборода, член Южного общества, в своем доносе назвал 46 имен. Доносили: Шервуд, Ронов, Бошняк, Перетц. На одном из доносов с именами заговорщиков появилась лаконичная резолюция Александра: «Не мне карать!»
На учениях, похвалив Сергея Волконского за командование бригадой и зная об его участии в заговоре, Александр I дает ему совет: «По-моему, гораздо для Вас выгоднее будет продолжать оные занятия, а не заниматься управлением империей, в чем Вы, извините меня, и толку не имеете…»
После смерти Александра I среди бумаг нашли документ, датируемый историками 1824 годом. «Есть слухи, – записал император, – что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит или, по крайней мере, сильно уже разливается и между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют при том секретных миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, Раевский, Киселев, Михаил Орлов, граф Гурьев, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковых командиров, сверх того большая часть разных штаб- и обер-офицеров».
Вечером 7 ноября 1824 года Нева взбунтовалась и вышла из берегов. «О здешнем наводнении вы уже столько слышали, что не хочу говорить о нем, – писал Карамзин Вяземскому. – Погибло 500 человек и много миллионов рублей…»
Глядя на разбушевавшуюся стихию, Александр задумчиво произнес: «Воля Божия – нам остается преклонить главу перед нею».
«Во время большой заупокойной службы кто-то воскликнул: „Бог нас наказал!“ На что Александр Павлович тут же ответил: „Нет, это за грехи мои Он послал такое наказание!“»
Ощущение бренности бытия, бессилия перед вызовом судьбы наполнило его душу мистическим ужасом – наводнение вызвало сильнейший приступ меланхолии.
Александр не в состоянии дальше оставаться в этом злотворном городе и спешит его покинуть. «Собираясь в последнее путешествие, Александр долго беседует со схимником, предпочитая его всем остальным делам».
«Многие заметили, что у государя было мрачное предчувствие перед отъездом в Таганрог, – сообщает современник. – Говорят, что он не мог пересилить себя при прощании с членами своей семьи и придворными».
Выехав из Петербурга, Александр I остановил свой экипаж и в течение нескольких минут смотрел на город, в котором он родился, словно прощаясь грустным взглядом с ним навеки.
Елизавета Алексеевна серьезно заболела, и врачи рекомендовали ей ехать на юг Франции. Но она отказалась покинуть Россию, и тогда ей предложили Таганрог, на берегу Азовского моря. Александр Павлович решил ехать с женой. «Предадимся воле Божьей, – сказал он Голицыну. – Он лучше направит ход вещей, чем мы, слабые и смертные!»
Опередив на несколько дней жену, он выехал в Таганрог, и 23 сентября императорская чета обосновалась в скромном кирпичном домике, совсем не похожем на дворец.
