в обновлении. «Человеческое знание в том виде, в каком мы его имеем, — это просто мешанина и плохо переваренная масса, состоящая из большого количества легковерия и случайностей, а также из детских представлений, которые впитываются с первого раза».44 Поэтому мы должны с самого начала очистить свой разум, насколько это возможно, от всех предубеждений, предрассудков, предположений и теорий; мы должны отвернуться даже от Платона и Аристотеля; мы должны вымести из нашей мысли «идолов», или проверенные временем иллюзии и заблуждения, порожденные нашими личными идиосинкразиями суждений или традиционными убеждениями и догмами нашей группы; мы должны изгнать все логические уловки, выдающие желаемое за действительное, все словесные абсурды неясной мысли. Мы должны оставить позади все эти величественные дедуктивные системы философии, которые предлагали вывести тысячу вечных истин из нескольких аксиом и принципов. В науке нет волшебной шляпы; все, что берется из шляпы в работах, должно быть сначала помещено в нее путем наблюдения или эксперимента. И не просто случайным наблюдением, не «простым перечислением» данных, а «опытом… искомым, экспериментальным». После этого Бэкон, которого так часто упрекают в игнорировании истинного метода науки, переходит к описанию реального метода современной науки:
Истинный метод опыта сначала зажигает свечу [гипотезу], а затем с помощью свечи указывает путь, начиная, как он делает, с опыта, должным образом упорядоченного… и из него образуя аксиомы [ «первые плоды», предварительные выводы], а из установленных аксиом снова новые эксперименты… Сам эксперимент судит».45
Однако Бэкон настороженно относился к гипотезам: слишком часто они предлагались традицией, предрассудками или желанием — то есть опять-таки «идолами»; он не доверял любой процедуре, в которой гипотеза, осознанно или нет, отбирала из опыта подтверждающие данные и отбрасывала или была слепа к противоположным свидетельствам. Чтобы избежать этого подводного камня, он предлагал трудоемкую индукцию путем накопления всех фактов, относящихся к проблеме, их анализа, сравнения, классификации и корреляции, и, «путем должного процесса исключения и отвержения», постепенного устранения одной гипотезы за другой, пока не будет выявлена «форма» или глубинный закон и сущность явления.46 Знание «формы» обеспечит растущий контроль над явлением, и наука постепенно переделает окружающую среду и, возможно, самого человека.
Именно в этом, по мнению Бэкона, заключается конечная цель — применить метод науки для тщательного анализа и решительного исправления человеческого характера. Он призывает изучать инстинкты и эмоции, которые имеют такое же отношение к разуму, как ветры к морю.47 Но в данном случае вина лежит не только в поиске знаний, но и в их передаче. Человек мог бы быть переделан просвещенным образованием, если бы мы были готовы привлечь в педагогику первоклассные умы, обеспечив им соответствующее вознаграждение и почет.48 Бэкон восхищается иезуитами как педагогами и хотел бы, чтобы они были «на нашей стороне».49 Он осуждает компендиумы, одобряет драматические спектакли в колледжах и ратует за включение в учебный план большего количества наук. Наука и образование в таком понимании будут (как в «Новой Атлантиде») не инструментом и служанкой, а руководством и целью правительства. И уверенный в себе канцлер заключает: «Я ставлю все на победу искусства над природой в этой гонке».
V. ФИЛОСОФИЯ ГОСУДАРСТВЕННОГО ДЕЯТЕЛЯ
Мы чувствуем, что перед нами мощный ум — человек, один в столетии, в равной степени занимающийся и философией, и политикой. Было бы интересно узнать, что этот философ думал о политике, а этот политик — о философии.
Не то чтобы у него была какая-то система в философии, или он оставил какое-либо упорядоченное изложение своих мыслей, кроме логики. Тенденция его идей ясна, но их форма — это форма человека, которому приходилось неоднократно выходить из спокойствия философии, чтобы разбирать дело в суде, бороться с оппозицией в парламенте или консультировать необучаемого короля. Мы должны собирать его взгляды из случайных замечаний и литературных фрагментов, включая его «Эссе» (1597, 1612, 1625). С тщеславием, присущим авторству, Бэкон писал, посвящая их Бекингему: «Я полагаю… [этот] том может просуществовать столько, сколько существуют книги». В письмах его стиль сложен и затянут, так что его жена признавалась: «Я не понимаю его загадочного складного письма»;50 В «Очерках» он скрывал еще более напряженный труд, дисциплинировал свое перо до ясности и достиг такой компактной силы выражения, что немногие страницы английской прозы могут сравниться с ними по значимости, спрессованной со светящимися симилами в совершенную форму. Как будто Тацит занялся философией и снизошел до ясности.
Мудрость Бэкона мирская. Метафизику он оставляет мистикам и спекулянтам; даже его высокие амбиции редко перепрыгивают от фрагмента к целому. Иногда, однако, он, кажется, погружается в детерминистский материализм: «В природе не существует ничего, кроме отдельных тел, совершающих чисто индивидуальные действия в соответствии с неизменным законом»;51 и «исследования природы дают наилучший результат, когда они начинаются с физики и заканчиваются математикой»;52 Но «природа» здесь может означать только внешний мир. Платону и Аристотелю он предпочитал скептических философов досократовского периода, а материалистического Демокрита превозносил.53 Но затем он принимает резкое различие между телом и душой,54 и предвосхищает осуждение Бергсоном интеллекта как «конституционного материалиста»: «Человеческое понимание заражено зрелищем того, что происходит в механических искусствах… и поэтому воображает, что нечто подобное происходит во всеобщей природе вещей».55 Он заранее отвергает механистическую биологию Декарта.
С осторожной двойственностью он «приправляет» свою философию «религией, как солью».56 «Я скорее поверю во все басни из [Золотой] легенды, Талмуда и Алкорана, чем в то, что эта вселенская рама лишена разума».57 Он ставит атеизм на место в знаменитом отрывке, повторенном дважды.58 Его анализ причин атеизма освещает тему данного тома:
Причинами атеизма являются расколы в религии, если их много; ведь один главный раскол добавляет рвения обеим сторонам, но многие расколы вводят атеизм. Еще одна причина — злословие священников. И, наконец, ученые времена, особенно при мире и процветании; ибо беды и невзгоды больше склоняют умы людей к религии.59
Он устанавливает правило, что «все знания должны быть ограничены религией».60 По словам его капеллана Роули, он «часто, когда позволяло здоровье, посещал службы в церкви… и умер в истинной вере, установленной в Англиканской церкви».61 Тем не менее, как и его великий предшественник Уильям Оккам, он использовал различие между теологической и философской истиной: вера может придерживаться убеждений,
